В какой-то момент, даже точно не знаю в какой, шампанское перестало быть вином и стало образом. Об этом эссе Игоря Померанцева.

На очередной свадьбе? На лондонском ипподроме Аскот среди цилиндров и шляпок с лентами? На торжестве по поводу спуска на воду корабля? Или в руках Шумахера в красном комбинезоне после очередной победы в гонках Grand Prix? Не сосчитать, сколько бесценных бутылок изошло пеной в руках этого чемпиона по кличке Шум. Есть еще сценический образ: игривый король Шампань I в песенке из оперетты “Летучая мышь”. Есть и бесконечные кинообразы в голливудских картинах с героями-миллионерами, легко и элегантно откупоривающими бутылку Dom Perignon.

Однажды я искал музыку о шампанском для передачи из цикла “Красное сухое”. Нашел несколько композиций и удивился. Они не были искристыми, пенящимися, игристыми. Нет, это были меланхоличные, как пузырьки в бокале, мелодии: грустного джазового пианиста-карлика Мишеля Петруччиани, чувственного декадента Марка Алмонда, поющего о зимнем утре в Нью-Йорке, гостиничном таракане и мечте о глотке шампанского. Тогда же я разыскал народную музыку шампанцев: она звучала не веселей.

В истории шампанского есть по-настоящему драматичные страницы. В 1911 году во Франции едва не вспыхнула гражданская война из-за попытки точно определить, какие районы имеют право называть свое шипучее вино шампанским, а какие нет. Другая гражданская война — состоявшаяся — лишила шампанский дом Louis Roederer громадного рынка в России. У русских издавна было свое представление о шампанском и свой образ этого вина. Поэты Золотого века упивались им в прямом и переносном смысле. В “переносном” им не всегда сходило с рук. В невеселом постдекабристском 1826 году цензор запретил строфу Е. Баратынского, в которой поэт сравнивал шампанское с “пылким умом”:

...В стекло простое Бог похмелья
Лил через край, друзья мои,
Свое любимое Аи.
Его звездящаяся влага
Недаром взоры веселит:
В ней укрывается отвага,
Она свободою кипит,
Как пылкий ум, не терпит плена,
Рвёт пробку резвою волной,
И брызжет радостная пена,
Подобье жизни молодой.

Так шампанское обрело политический смысл. Цензору ответил Пушкин:

Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?

Это не мое наблюдение. О винных предпочтениях поэтов пушкинского круга часто писали историки литературы. Им поневоле приходилось быть винными критиками, поскольку вина входили в состав поэзии Золотого века. Представляю, как удивились бы почтенные ученые мужи Н. Л. Степанов, М. А. Цявловский, Ю. М. Лотман, увидев себя в перечне пионеров русской винной критики! Но вот что лично мне бросилось в глаза. В “Евгении Онегине” Пушкин так объясняет уход от “Вдовы Клико или Моэта” к бордо:

Но изменяет пеной шумной
Оно (шампанское — И.П.) желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.

Конечно, и здесь можно найти каплю политики — в слове “благоразумный”. Но более чем за сто лет до Пушкина “король Солнце” Луи XIY, боготворивший все то же аи (названо по городку в Шампани), по настоятельному совету врача сменил аи на бургундское. Может быть, у Пушкина тоже был врач-француз? А что до пушкинского сравнения аи с музыкой, то его спустя много лет подхватывает один из титанов современной индустрии шампанских вин Реми Крюг: ” Шампанское подобно музыке. У него есть имя. Вы же не говорите “я слушал музыку”. Нет. Вы говорите “я слушал Бетховена. Или Моцарта. Или Берлиоза. Нужно знать, что таится за этикеткой”. И еще один русский след в культуре шампанских вин. Русская знать в XIX веке пила сладкое шампанское. Французские виноделы учитывали это, но русские все равно добавляли в и без того сладкое шампанское сахарную пудру. Получалось что-то вроде сиропа. В Париже по русскому рецепту придумали коктейль Romanoff.
Образ шампанского так растиражирован, что вкус шампанского уходит на второй, третий план. Весной воздух пахнет белым вином. В начале весны я обычно пью шардоне: золотое шардоне к лицу бледному марту. В апреле — совиньон блан с его щекочущим крыжовенным привкусом. Но в мае открываю сезон шампанского и завершаю его бабьим летом. Едва ли можно всерьез говорить о “лучшей” марке шампанского. В июне я предпочитаю сдержанное, поигрывающее мускулами Taittenger, в июле — душистые Bollinger и Krug, в августе —богатое на полутона Veuve Clicquot. Это дорогие марки, так что я пью их не каждый день и даже не каждую неделю, а раз в месяц. Пожалуй, я мог бы назвать себя кейнсианцем. По крайней мере, под одной фразой этого знаменитого экономиста я бы точно мог подписаться: “В жизни я жалею об одном: до чего же мало я пил шампанского!”.
Да, чуть не забыл: дамы и господа, с Новым годом!

Игорь Померанцев