13 апреля день рождения Сэмюэля Беккета (1906—1989).

Из эссе «Данте… Бруно… Вико… Джойс»*

Здесь форма — содержание, а содержание — форма. Кое-кто жалуется, что все это написано не по-английски. Но это вообще не написано. Это не следует читать, точнее, это следует только читать. Это следует видеть и слышать. Его проза не о чем-то, а само ЧТО-ТО… Когда чувство спит, слова тоже закрывают глаза. Когда чувство вальсирует, слова тоже кружатся. Вот завершающий абзац пасторали Шона:

— «И чтоб шипела молодая шипучка любви, я сжимаю бока бокала с шампанским; сладкий дурман от ее вздернутых, играющих в прятки, крепко прижатых к моей белой как снег, и пока мои острые жемчужины в припадке искристой мудрости прокалывают ее надувные, я клянусь — заодно с вами — необхватной округлостью принадлежащей мне бедолашной беззубой задницы, что докажу, что всегда буду верен тебе (аплодисменты!) и буду любить тебя до тех пор, пока моя прямая кишка гнется. Долу».

Сами слова под газом. Они играют и пенятся. Как определить эту неусыпную эстетическую зоркость, без которой не было бы никакой надежды заманить, поймать в ловушку чувство, всегда устремленное к поверхности формы, становящееся само формой?..

И еще об одном следует сказать со всей ясностью: красота «Поминок по Финнегану» имеет не только пространственное измерение; ее восприятие зависит в равной мере от глаза и от уха. Время и пространство в «Поминках» следует воспринимать в единстве. Джойс вернул языку простоту. Это тем более важно, что нет языка, который был бы мудреней английского. Английский смертельно абстрактен… Конечно, Джойс не первый писатель, который понял, что слова это не просто устоявшиеся символы. Шекспир находит жирные, лоснящиеся слова, чтобы описать разложение:

Быть тебе глупее жирного сорняка, 
сгнившего под корень на летейском причале. 

В диккенсовском описании Темзы в «Больших ожиданиях» слышишь мерное хлюпанье воды. Писательская манера такого рода, которая кому-то может показаться темной и путаной, — квинтэссенция, сгусток языка, цвета, жеста, не мыслимая без иероглифического лаконизма. Слова здесь набираются не типографской краской. Они — живые. Они локтями прокладывают себе путь на бумагу, раскаляются, сгорают, истлевают, улетучиваются.

… Стихийная внутренняя энергия и «неправильность» языка делают саму форму буквально ненасытной… Происходит бесконечное словесное почкование, вызревание, разложение, цикл сменяет цикл. Подобное сведение различных средств выразительности к простоте, к лаконизму и слияние этих простейших элементов в единую массу, чтобы мысль обрела плоть — школа Джамбаттисты Вико… Если английский еще и не стал, подобно латыни в средние века, своего рода необходимостью, то вряд ли кто-либо будет оспаривать, что английский ныне соотносится с прочими европейскими языками примерно так же, как средневековая латынь с итальянскими диалектами. Данте воспользовался языком улицы не из-за местного ура-патриотизма и не для того, чтобы возвысить тосканский разговорный диалект… Данте приходит к заключению, что из-за коррозии диалектов невозможно остановить свой выбор ни на одном из них и потому пишущий на языке улицы должен отобрать самые чистые элементы каждого диалекта и объединить их в синтетический язык, лишенный, по крайней мере, провинциальной узости. Именно так Данте и поступил. Его язык нельзя назвать ни флорентийским, ни неаполитанским. Он писал на языке, на котором мог бы говорить некий идеальный итальянец, усвоивший все лучшее, что было в различных диалектах Италии, но такого идеального итальянца не существовало, как не существовало идеального итальянского языка. Те, кто отрицают близость Данте и Джойса в подходе к языку, утверждают, что Данте писал на языке улицы, а на языке «Поминок по Финнегану» никто никогда не говорил… Не стоит забывать, что читатель Данте знал латынь и воспринимал «Божественную комедию» на глаз и на ухо с точки зрения этого знания, не говоря уж о присущей латинской эстетике нетерпимости к новациям…

И напоследок — о Чистилищах. У Данте — Чистилище коническое, устремленное к вершине. У Джойса — сферическое, без вершин и взлетов. У первого — восхождение: от реального Пред-Чистилища к идеальному Раю Земному. У второго — никакого развития или восхождения к идеальному. У Данте —неукоснительное движение вперед и не менее неукоснительное достижение конца, у Джойса – движение рывками, либо движение вспять и кажущееся завершение. В «Божественной комедии» движение целенаправленно, шаг вперед означает на самом деле продвижение вперед. В «Поминках по Финнегану» движение лишено направленности или направлено в разные стороны, и шаг вперед означает в действительности шаг назад. Дантовский Рай Земной — это перегон на пути к Раю Неземному; Рай Земной Джойса — это перегон на пути торговцев к берегу моря. Грех — помеха на пути к вершине конуса и в то же время условие движения вокруг сферы. В каком же смысле произведение Джойса соотносимо с Чистилищем? В абсолютном отсутствии абсолюта. Ад является статичной безжизненностью, удручающей стерильностью. Чистилище — само движение и энергия, порожденные союзом этих двух сил. Работа в Чистилище идет беспрерывно, то есть порочный круг, в котором оказалось человечество, замыкается, и это замыкание зависит от чередующегося превосходства одного из двух элементов. Никакого со- противления, никаких взрывов; и такая тишь только в раю и аду, ибо лишь там не бывает взрывов, в них попросту нет нужды. На земле же — Чистилище; Добро и Зло, которые делают человеческую натуру столь противоречивой, должны поочеред- но очищаться духом бунтарства. Вслед за сопротивлением, которое упрочено затвердевшей коркой неразлучных Добра и Зла, — взрыв, за взрывом вновь сопротивление и так далее и так далее. А больше ничего; ни вознаграждений, ни наказаний; просто новые уловки, чтобы заохотить котенка ловить свой хвост.

В двадцатые годы Беккет познакомился с Джойсом в Париже и впоследствии был его литературным секретарем, помогая работать на текстом «Поминки по Финнегану».

*Перевод И. Померанцева, журнал «Синтаксис», редактор М.В. Розанова, Париж, 1985 г., №14