Трава. Полынь. Брусника. Вереск.

Сполагоря

Открылся лес

И моросящий

Листьев шелест,

И шелестящий

Бронзы плеск.

Быть может,

Только день до снега.

Прощай.

Спасибо.

Не горюй.

Взметнулся

Лист багряный в небо,

Словно воздушный поцелуй.

Еще раскаты не утихли.

Стрекочет

Стрекозиный гам.

Стихи лишь к осени картинки,

Как иллюстрации – к стихам.

Я был один, когда

веранду потрясло.

Казалось, не вода –

само стекло текло.

И молнии в ночи

полет наискосок

был противоречив,

как поцелуй в висок.

И на прощание –

маленький поцелуй,

похожий на землетрясенье,

чтоб завтра радио сказало:

в районе города К. зарегистрирован подземный толчок

силой в… –

хотя бы на прощанье!..

А было время, помнишь, на перрон

бесплатно не пускали и за вход

взимали рубль старыми, тогда

ещё охотно плакалось, а ныне –

и это уж не первый год –

чешуйки ящерёнок не прольёт.

Вот ящерица юркнула. Вагон

так узок, словно я виски

руками стиснул.

Мы не увидимся. Ужасен проводник.

Сыреет в тамбуре его постельный лик.

Прижмись к моим губам, и я, как стеклодув,

добуду поцелуй, прозрачный, хрупкий,

сжимая ящеричный хвост подруги.

В закрытом пограничном городке

глаза нуждались в носовом платке

от умиленья: всё тот же цвет,

всё тот же колорит,

что степь и униформы

так роднит.

Мы не увидимся. В уборной на вокзале

на миг в рукопожатии умрём,

я пошатнусь, в лицо дыхнёт карболка,

к глазам моим притронется иголка,

чтобы сломаться…

Люблю твои “с” – это в тебе

посвистывает ветерок.

Люблю,

что сквозь стёкла троллейбуса

ты посылаешь мне

свободно и упруго,

как чемпионка мира по настольному теннису,

воздушный поцелуй.

Люблю,

что мой друг,

лингвист с лицом рабби,

на глазах превращается

в твоего жениха.

В первое утро ареста

майор приказал принести в камеру

оба тома “Войны и мира”,

чтоб знал,

что времени навалом.

Но это только утром

такое счастье: родные голоса,

французский с русским вперемежку,

одышка Пьера, поцелуй Наташи.

Дурак-майор, нашёл чем запугать,

но это только утром,

а пока

Ни разу не обнимал тебя

наедине,

Всегда есть ещё

кто-то третий,

и в переплетении

наших тел

я принимаю его руку

за свою или твою

и целую.

Её плоское тело,

наброшенное на диван,

неотличимо

от персидского ковра.

Чуть щекотные поцелуи

беззвучно тают.

Узорам её ласк

нет конца.

Сперма и та

бесследно впитывается

в её ткани.

Он смутно припоминает, что всё дело решил один поцелуй.

Была в нём какая-то влажность, облачность, туманность.

Может быть, так давала знать о себе любовь?

Но где это было?

В Лондоне?

В Киеве?

Во сне?

На карнавале в Люцерне

я – живая мишень:

приезжий без маски.

Подбегает зайка,

юркая, прыткая,

целует в губы.

Рожу не ворочу.

Грудь у нее маленькая,

плоская,

никакая!

Брезгливо отталкиваю его.

Выплевываю поцелуй.

До сих пор шипит в снегу.

Слаще не было.

Завидую кино.

Как гласными передать

густоту воды,

взмах руки под водой,

не взмах уже,

а угасанье,

медлительное,

прощальное.

Или вот поцелуй под водой.

Так часто им обмениваются

ныряльщик и ныряльщица.

Но это уже, по-моему,

чистая, пресная, соленая ложь.

Разве под водой до поцелуев?

Нет, всё-таки кино –

брехня.

Он трогает рукой

свое лицо, губы.

Нет, не может быть.

Следы таких поцелуев

можно встретить

только в “Тёмных аллеях”

Ивана Бунина.

Откуда начать?

С крестоцвета?

С капеллы хора?

Или прямо:

южным крылом с обеденным залом монахов?

Да, пройти двором с аркадами вдоль куртины,

над которой нависает квадрига, Дионисий и Ариадна,

походя поцеловать лоджию с полукруглой нишей,

прикоснуться глазами к пилястре,

незаметно от дома сборщика налогов.

Что-то закипает в северном крыле с библиотекой.

Кирпич ложком, кирпич тычком.

Вот здесь, рукой подать, –

и подаю –

боковой флигель с вестибюлями для князей. Винтовая

лестница, галерея башни. Восточное крыло с залом

для пленарных заседаний наших губ. Бесконечные,

пока я на работе, залы ожидания.

Почему я не Шива, скрещенный с осьминогом

и сороконожкой? Одна рука – там, на продухе, другая

там – в венке зубцов, третья – на башне

с шатровыми крышами.

Куда теперь?

В двухстворчатую дверь с богатым завершением

или через главный вход с бронзовыми дверьми?

Сквозь разорванный фронтон ползком к надвратной башне,

сквозь аркаду звона?

О, моя романская, моя позднеготическая

шестипролетная

с ажурной резьбой!

На шоссе под Иерапетрой

на фоне Ливийского моря

я видел поцелуй года:

велосипедист на лету

поцеловал в плечо

велосипедистку.

Я поцеловал ее, ну, раз пять

с половиной.

И всякий раз

она скашивала глаза

и превращалась в птицу:

мол, это уже не я,

отношения к этому не имею…

С тех пор на вопрос:

“Целовал ли ты птицу?”

я обычно отвечаю

утвердительно.

Я поцеловал её в солнечное сплетение.

Ну так получилось: были в возрасте, стеснялись губ, глаз.

Но нас сразу обдало светом, тьмой, светом.

Поначалу мы не поняли, что это Чернобыль, Хиросима.

Это уже после всё пошло прахом, радиоактивной пылью, прахом.

Чудом выжили. Но между тем

этот поцелуй был зарегистрирован НАСА,

и ещё долго занимал умы самых ярких светил

астрономии ХХI-го века.

Вчера вечером,

Целуя попеременно внуков,

Я понял, что крохотные итальянцы и французы

Привыкают к запаху вина

С младенчества

Благодаря дыханию дедов

И отцов.

Так что все начинается

Не с первого мальчишеского глотка,

А с дыхания.