14 августа умер писатель, драматург, мыслитель Элиас Канетти. 

В 1981 году я получил письмо от моей приятельницы, швейцарской журналистки. Она писала: «На днях я уезжала из Цюриха в Базель и на перроне увидела всклокоченного старичка. Он толкал перед собой тележку с багажом. Ты не повершишь: это был Канетти, сбежавший из Лондона от нобелевской шумихи. Я хотела крикнуть ему – мы когда-то были знакомы: – «Господин Канетти, господин Канетти!», но сдержалась: он сбежал не для того, чтобы его окликали».

Когда Канетти получил Нобелевскую премию, британская пресса безуспешно пыталась найти английских литераторов, способных хоть два слова сказать об австрийском писателе, британском подданном, авторе романа, эссе, пьес, мемуаров, социально-психологического исследования «Масса и власть». Одного все же нашли: бывшую возлюбленную Канетти Айрис Мёрдок. Но в немецкоязычном мире его хорошо знали. Для передачи о Канетти (1981) я перевел (с английского) отрывки из книги «Масса и власть».

«В особенности толпа любит разрушать дома и вообще материальные объекты: окна, зеркала, картину, посуду. Есть мнение, что именно хрупкость этих предметов способствует чувству удовлетворения. В звоне разбиваемых окон слышатся отчётливые звуки бодрой жизни, крики чего-то зарождающегося. По-видимому, особая потребность в такого рода звуках и шуме ощущается, когда события только начинают развиваться, когда толпа ещё невелика или ничего иного не происходит. В этих звуках толпа угадывает свою будущую силу и многообщающее предзнаменование грядущих событий.

Больше всего человек боится прикосновения к неведомому.

Лишь смешавшись с массой, человек освобождается от страха, что к нему кто-либо прикоснётся. Это единственная ситуация, когда страх оборачивается противоположным чувством. Человек более не замечает, кто до него дотрагивается или толкает. Как только он становится частью массы, он перестаёт бояться. В идеале в толпе все равны, никаких различий, нет ни мужчин, ни женщин. Рядом с твоим плечом плечо такого же как ты. Его воспринимаешь как самого себя. Внезапно начинает казаться, что все происходит в одном общем теле. Возможно поэтому толпа стремится сплотиться. Она желает, чтобы каждый индивидуум избавился от страха чужого прикосновения. Чем с большим энтузиазмом люди прижимаются друг к другу, тем меньше они боятся друг друга. Чувство облегчения, освобождения от страха тем очевидней, чем гуще и сплочённей толпа.

Уничтожение символов является уничтожением иерархии, которая более не признается. Внушительность символов свидетельствовала об их незыблемости. Казалось, они поставлены навсегда, их не сдвинуть и не пошелохнуть, к ним не приблизиться со злым умыслом. Но вот они низвергнуты и разбиты вдребезги.

Самое впечатляющее разрушительное средство – огонь. Его видно издалека, и он привлекает людей. Его действие необратимо: после огня не остаётся ничего. Толпа поджигателей чувствует себя непобедимой. До тех пор, пока пламя бушует, толпа разрастается, и всё враждебное ей обречено на уничтожение. Преследующая толпа – явление очень старое, ещё времён первобытной охоты. Все формы публичных казней связаны со старой традицией коллективного убийства. Действительный палач – это толпа, собравшаяся вокруг эшафота. В революционные эпохи число казней возрастает.

Бессмысленно утверждать, что между нациями, народами нет разницы. Каждому известно, что означает для англичанина море; недостаточно изучено другое: насколько связано отношение к морю с английским индивидуализмом. Англичанин видит себя капитаном на борту корабля, рядом с капитаном – малочисленный экипаж, а вокруг безбрежное море. Он почти один: будучи капитаном чувствуешь себя изолированным даже от экипажа. Море необходимо обуздать. Эта концепция – решающа. На морской безбрежной глади корабли столь же изолированы как и люди, и каждое судно олицетворяет капитан. Его власть абсолютна и непререкаема. Для англичанина невзгоды связаны с морем: свою смерть он часто представляет как гибель на дне моря. По контрасту национальный символ немцев – армия, но не просто армия, а шагающий лес. Ни в какой другой стране нет такого глубокого и живого чувства леса как в Германии».

Игорь Померанцев