Он – человек, который проработал в одном театре 66 лет. И который примерно столько же прожил с одной семьей. Человек, который бы знаком через одно рукопожатие со Станиславским, Чеховым, корифеями МХАТа.
Он выпустил практически 14 наборов актерских курсов, проработав в институте 55 лет. И открыл три театра в Киеве — это Театр «Сузір’я», Новый драматический театр на Печерске и театр «Мастерская Николая Рушковского». Это все — один человек, Николай Николаевич Рушковский. В таких случаях принято говорить — прекрасный человек, талантливейший актер, и все это будет правда. Сам он не любил этих слов, был иначе воспитан.
Мы были знакомы с моего детства, около 45 лет, я называл его в шутку «обломок империи» — он был из очень интеллигентной московской семьи. Получил не просто хорошее воспитание, но и «правильные» гены, это ДНК, полученное в наследство, не давало ему совершать поступки , которые сегодня, к сожалению, считаются совершенно обыденными в актерской среде, ему были совершенно чужды заносчивость, штукарство, гонористость.
Он был кумиром многих поколений. В театр шли на Рушковского. Это был знак качества. Молодые люди четыре года ждали набор на актерский курс в Мастерскую Рушковского — это тоже был знак качества. Смешно, но некоторые, несостоявшиеся в Мастерской студенты с гордостью говорили, что их отчислил с курса Николай Николаевич. И это был тоже своеобразный знак качества. В любой театральной точке мира слова «ученик Рушковского» звучат, как пароль. И если назвать их ученичество братством, то это не будет преувеличением.
Зрители воровали его портреты из фойе театра, коллеги, обращаясь к нему за помощь, всегда были уверенны, что не останутся без участия. Ученики знали, что услышать от него жесткую критику порой значит намного больше, чем похвалу.
Он был превосходным учителем, ему достаточно было войти в аудиторию института, и мальчишки и девчонки (не скажу, что из подворотни, скажем, сложного воспитания) обязательно преображались.
Его авторитет был шире его курса, когда говорили: «идем на экзамен к рушковцам» — это всегда было интересно. Коллеги-педагоги ревностно относились к показам и спектаклям на его курсах. Ревность иногда доходила до того, что под благовидным предлогом не пускали своих студентов на его показы. Когда происходило что-то хорошее и качественное говорили: «ну конечно, это же рушковцы». Потому что Николай Николаевич следил еще и за обычным, «человеческим» образованием и воспитанием своих студентов.
Много лет назад мы с ним придумали смешной курс, он назывался «Ликбез», ликвидация безграмотности. В чем он заключался: мы показывали записи знаковых спектаклей со знаковыми актерскими работами разных времен. Это была не просто передача того, что он знал, видел, прочувствовал, — а воспитание, прививка вкуса. Его студенты при его поддержке ездили и смотрели лучшие спектакли в различных городах Союза. Порой он сам находил деньги на эти поездки.
У него был вкус к жизни. И проживал он ее, смакуя, наполняя каждый день, каждый час, каждую минуту, смыслом.
Он служил театру и старался делать все, чтобы его актерский аппарат постоянно был в форме. Долгое время он ходил в любое время года в открытый бассейн на «Динамо». Нужно заменить сердечный клапан — меняйте, поставить кардиостимулятор — ставьте. Все для того, чтобы выйти на сцену и работать со своими учениками.
В театре у него не было четкого амплуа. Он мог быть прекрасным лирическим героем, и великолепно играл Ромео. Он мог быть социальным героем, и тут в театре Леси Украинки ему не было равных. С упоением, ярко, сочно играл комические роли, ярко живописал своих отрицательных персонажей. Достаточно вспомнить его Брызгалова в «Кафедре» Врублевской — обаятельный негодяй, яркий представитель советской номенклатуры. Никогда не забуду его комичного, фонтанирующего Городулина в «На всякого мудреца довольно простоты» Островского с чудесными, вздыбленными бровями. Мне кажется, что именно его чудесные брови чуть не сыграли с ним злую шутку, когда один из главрежей театра затеял постановку пьесы о Леониде Брежневе. Благо генсек или его советники были при разуме и запретили постановку этой пьесы.
В Николае Николаевиче была какая-то чертовщинка, которая могла выскочить из него в любой момент. Он мог быть необычайно серьезным и закрытым, а мог схулиганить с превеликим удовольствием. Он умел держать удар. Ну тут очевидно срабатывала еще и армейская, фронтовая закалка. В семнадцать лет он попал на фронт и провоевал до самой победы.
В последние годы у него было три замечательные работы на сцене театра. Одна, как бы привет из прошлого, из далеких шестидесятых — роль Александра Чехова в спектакле «Насмешливое мое счастье». Кстати, в этом спектакле за пятьдесят лет он блистательно сыграл роли обоих братьев Чеховых — Антона и Александра. Драматург Анатолий Крым подарил ему роль стареющего Дон Жуана в спектакле «Завещание целомудренного бабника» и легендарная роль Фирса в «Вишневом саде», мечта многих артистов. Он ими необычайно дорожил, и в каждом спектакле не просто проживал судьбу этих персонажей, а священнодействовал. И в 80, и в 90, и в 93 года, выходя на сцену, он заставлял зрителя содействовать, сопереживать вместе с ним.
А еще от него веяло творческой молодостью, когда возникает ощущение, что актер своей энергетикой заполняет все сценическое пространство. Со своими учениками он порой был моложе чем они. Искренне радовался и огорчался. Когда ему что-то студент не додавал по профессии, он мог прокричать: «верни мне мое время, потраченное на тебя!» Сумасбродная ведь фраза, как студент вернет ему время? Эта фраза сначала приводила студентов в ступор, а потом они понимали: с Рушковским шутки плохи. И фраза эта уже давно стала крылатой.
Он никогда не был злым, не был жестким педагогом. Но не был и добреньким. Рушковский руководствовался убеждением: «сможет ли мой студент прокормить себя своей профессией», и если видел, что студент «не сможет себя прокормить» — он с ним прощался. Конечно, он совершал ошибки. Самое интересное другое — он гордился своими ошибками. Одна из ошибок, которую он признавал и даже в общем-то бравировал ею — это то, что в свое время он не принял на курс Сергея Маковецкого. Когда я говорил: «Николай Николаевич, ну как же вы просмотрели-то такого»? — от отвечал: «Значит, не был готов тогда. Значит в тот момент были ребята ярче». Он констатировал это с точки зрения профессионала: в тот момент были люди ярче и сильнее, чем Сережа. Это потом они не станут такими, как Сергей. Но в тот момент — они были ярче.
Есть расхожая фраза «некто или такой-то был фанатично предан делу» — ничего подобного тут не было — фанатиком Рушковский никогда не был. Он был рационально эмоциональным человеком. Он был человеком, который понимал свое место в искусстве, свое место в театре, и иначе себя не мыслил. В этом не было фанатизма, в этом были любовь, преданность, служение.
У них были трогательные отношения с Изабеллой Ильиничной, его супругой. Николай Николаевич рассказывал, что Изабелла Ильинична была отличницей в Школе-студии МХАТ, а он, придя после армии учился так, — на тройки-четверки. Когда они приехали в Киев. Вернее, Изабеллу Ильиничну пригласили в лучший театр страны, а Николай Николаевич поехал за ней, то его долгое время называли Бэллы муж, или муж Павловой. Но вскоре они поменялись местами на театральном Олимпе, и она оказалась в тени мужа.
Он был кумиром зрителей, а не звездой, назначенной журналистами. Сегодня у нас нет кумиров, остались назначенные звезды. Билеты спрашивали «на Рушковского»
Последние несколько лет, перенеся несколько операций на сердце, он мог совершенно спокойно позволить себе приходить в театр, спокойно общаться, быть даже не мэтром, а «киломэтром» — он себе этого не позволял.
Более того, буквально сейчас, перед операцией — его прооперировали в пятницу, 30-го ноября, — накануне в среду мы разговаривали, и он мне сказал: «14 декабря у меня «Вишневый сад», я на него не успеваю». Это говорил человек с поломанной ногой, которому шел 94-й год, в мае исполнилось 93. Я ответил: «Рушковский, вы думаете, что говорите, у вас сломана нога!» — «Ну да, ну да. Борька, ты знаешь, они мне сказали, что через три месяца после операции я смогу выйти на сцену». — «Конечно, сможете, какие разговоры», — ответил я.
Я им всегда восторгался, и даже завидовал, по-хорошему, его вере в жизнь, этому умению радоваться жизни, и неумению думать о плохом.
Когда-то у нас в театре работала замечательная актриса, Евгения Мануиловна Опалова, народная артистка Украины, ее любила публика, обожала молодежь театра. У нее был любимый партнер, Виктор Михайлович Халатов. Когда Виктора Михайловича не стало, встал вопрос, кто сообщит об этом Евгении Мануиловне. Вызвался Николай Николаевич.
Он пришел к Евгении Мануиловне, и она поняла по его виду: что-то случилось. «Евгения Мануиловна, Виктор Михайлович умер». И она произнесла в ответ такую фразу: «У театра отвалилась одна стена». Именно эта фраза вспомнилась мне в тот момент, когда я узнал, что Николай Николаевич ушел из жизни. Не знаю, рухнула ли стена, но то, что и в театре, и в театральном институте одна из несущих опор рухнула, уверен. Надеюсь, что его ученики сумеют восстановить эту опору, в которой обязательно будет частичка чудесного человека, талантливейшего актера и потрясающего педагога Николая Николаевича Рушковского.
