В Театре драмы и комедии на левом берегу прошла премьера спектакля по Мыколе Хвылевому в постановке Александра Середина.
Вы давно перечитывали «Я(Романтика)»? Твердо помните мелодику эпоса? «… З далекого туману, з тихих озер загірної комуни шелестить шелест: то йде Марія. Я виходжу на безгранні поля, проходжу перевали і там, де жевріють кургани, похиляюсь на самотню пустельну скелю. Я дивлюсь в даль.— Тоді дума за думою, як амазонянки, джигітують навколо мене. Тоді все пропадає… Таємні вершники летять, ритмічно похитуючись, до отрогів, і гасне день; біжить у могилах дорога, а за нею — мовчазний степ… Мати каже, що я (її м’ятежний син) зовсім замучив себе…»
Перед тем как посмотреть спектакль в Театре на левом берегу (это будет можно сделать в сентябре), перечитайте Хвылевого. Подумайте о том, что этот текст невозможно поставить, и испугайтесь за режиссера (или посочувствуйте ему).
В аванзале стоит радиоприемник «Романтика» — из него будет «звучать» блатной шансон, и детская песенка про маму, и немецкий марш. Спектакль начнется медленно — орнамент спящих тел, ипостасей главного героя, тянет на красивую театральную паузу, которая никогда не закончится. Дедушка за мной надевает очки, снимает их, вздыхает. «Романтика» включается, Андреи просыпаются, действие будет медленно наращивать обороты, Хвылевой появится не сразу, но все, происходящее на сцене вызывает не скуку, а удивление. Потому что происходящее на сцене — уместно. Хвылевой наступает вдруг, сразу под дых. Оказавшись с ним один на один, понимаешь — только так Хвылевой сам себя и поставил бы. Середин — умный отстраненный режиссер, минимальными подручными средствами (все они — театральные) показавший жизнь чека, ужас, одиночество, болезнь, несчастье века.
После спектакля Kyiv Daily поговорил с харьковским режиссером Александром Серединым.
Вы разобрали психологическую новеллу на составляющие, и к авторскому тексту пришли в последние полчаса спектакля. Как бы вы назвали свой прием?
— Мне кажется, это фундаментальная работа над собой в течении спектакля. Она необходима для того, чтобы добиться максимального соответствия первоисточнику. Вся первая часть спектакля, точнее его две трети — это те новеллы, которые создают внутри зрителя психологическое состояние, схожее с тем, которое испытывает главный герой «Романтики». Когда в спектакле эти пять новелл пройдены, — в пространстве сцены, не литературы, — становится гораздо понятней первоисточник, возникает правильное ощущение от шестой части, основанной на тексте Хвылевого.
Чего добивается режиссер, когда берется за интерпретацию классики?
— Классика вообще существует в некоторых архетипических структурах. От того, что режиссер разукрашивает их на свой вкус или преподносит в той или иной эстетике, эти структуры не проигрывают и не выигрывают: классика остается классикой. Когда произведение интерпретируется радикально, режиссер может уловить интонацию, которая есть в первоисточнике, но может и не поймать ее. Все претензии к радикальному прочтению классики всегда заключаются в том, что это отход от первоисточника. На самом деле, от первоисточника отойти сложно. Гораздо проще не попасть в него — интонационно, эстетически.
Мне кажется, режиссер всегда добивается наиболее точного, филигранного воспроизведения интонаций, которые есть в классике. И использует для этого что угодно. Для этого уходит насколько угодно далеко от первоисточника. Поиск ощущений, интонаций и красок — то, чего добивается режиссер, радикально трактуя произведение.
Цели при этом каждый раз разные?
— В традиционном театре это называется сверхзадача. Сейчас этот термин несколько наивно звучит. Кто-то так самовыражается. Кто-то — удовлетворяет личные амбиции. Кому-то интересно ставить эксперимент над зрителем. В моем случае — это честный поиск интонации произведения. Через, может быть, ошибки и какие-то сложности, пробы и риски. Очень сложно воплотить это произведение Хвылевого, — точнее, не так: несложно воплотить его у себя в голове, когда читаешь новеллу, — сложно перенести его на театральную площадку и добиться эффекта сюрреализма.
Постановку «Романтики» можно было решать в спектре от «Покаяния» Абуладзе до «Стекла» Найта Шьямалана. Вы пошли своим путем. Вы могли обойтись в спектакле одним героем?
— Думаю, тогда слишком большое внимание привлекала бы персона, актер, который его играет. Мне кажется, это очень важно: во времена Хвылевого, и в то время, когда происходит действие в его произведении — попытка ощутить коллективное я, ощутить ответственность перед историей, перед современниками, перед потомками.
Мне было важно создать это ощущение коллективного «я». Коллективного персонажа, пытающегося разобраться и бороться с перипетиями, в которые попадает. Не случайно здесь несколько главных персонажей, они и играют это коллективное я.
И они все время меняются — доктора Тагобата, Андрюшу, дегенерата играют «по очереди», роли ведь не закреплены?
— Да, каждый раз это разные люди.
Расскажите о саундтреке к спектаклю.
— Каждая мелодия, которая появляется здесь, — это всегда был тонкий подбор и сложность. Главный трек этого спектакля — тишина и ощущение нависающего над тобой холодного пространства. А каждая мелодия, которая появлялась, разрушала эту тишину. Поэтому выбор был тщательный, несколько убаюкивающий. Музыкальное сопровождение спектакля работает на контрастах и добивается сюра в головах у зрителей. В процессе подборки я избавил себя от искушения использовать музыкальные подложки там, где они традиционно используются, мне показалось что это идет спектаклю во вред. Все, что было важным, большим, появляется здесь широко и работает на контрасте.
Что значит Хвылевой для нас, сейчас?
— Это тема коллективной ответственности, и удивительным образом она по-прежнему важна. Я живу в Харькове, у нас есть важная достопримечательность — Дом Слово. И по какому-то странному стечению обстоятельств этот Дом не является чем-то важным для моих современников. Отучившись 11 классов, я понятия не имел, что дом через дорогу от моей школы — это Дом Слово, где жили лучшие представители украинской интеллигенции 30-х годов, где ломались судьбы, как бы пафосно это не звучало. Где совершалось кровавое, в стиле ХХ столетия, действо. Сегодня мы не переболели, урок не усвоили, и не считаем его по-настоящему важным. В Доме Слово живут люди, снимают и сдают квартиры, открывают офисы….
Легко сказать, что во всем виновата гебня. Конечно, гебисты виноваты во всех своих преступлениях. Но есть и некая коллективная ответственность, которую мы, как потомки тех людей, живших в 1930-х, тоже несем. Хвылевой писал о времени, когда так случилось: к власти пришли мерзавцы. И сегодня для нас Хвылевой — о том коллективном я, которое должно противостоять злу, каким бы оно не было, какие бы формы оно не принимало. Поэтому для меня это спектакль о коллективной ответственности и общем поиске противостояния злу.
Вы режиссер-постановщик, но и драматург. Пишете сейчас?
— Все, что я ставлю последнее время, радикально переписываю. Поэтому меня можно назвать автором инсценировок. Это сейчас главное мое занятие в области драматургии. Свою последнюю пьесу я написал в 2017 году. Сейчас занимаюсь инсценировкой классики.
Традиционный вопрос о планах
— У меня нет режиссерского портфеля в традиционном смысле этого слова. Я стараюсь делать то, что наиболее созвучно моему внутреннему состоянию. У меня есть набор авторов, с которыми мне было бы интересно, но это не означает, что есть какое-то конкретное произведение и планы на его воплощение. Когда передо мной стоит задача, и я знаю, что у меня есть возможность сделать постановку, я прислушиваюсь к себе, перечитываю произведения, ощущаю, что созвучно времени и мне — так рождается замысел. Так было с Хвылевым. Поэтому мои планы — прислушаться к себе, и понять, чем хотелось бы заниматься в ближайшее время.
Какой ваш набор авторов?
— Я очень люблю в литературе ХХ-й век. Не хочу называть конкретные имена, но это мировая классика и популярные вещи, которые я могу нетрадиционно перечитать и радикально поставить.
Вопрос о театральной критике и о том, что помогает (мешает) режиссеру — зал, зрители, умная критика?
— В моем случае нормальный режим существования — это когда готовишь постановку и точно знаешь, что она вызовет целый шквал негодования, по крайней мере, так было до сегодняшнего времени в том городе, где я осушествляю постановки. Тем не менее: мнение зрителей и мнение критики не являются для меня решающими. Я слышу это мнение, я им интересуюсь. Но главным образом меня поддерживает честность с самим собой. Я делаю постановки не для того, чтобы кому-то понравиться, не для того, чтобы кого-то эпатировать. Я берусь за постановку и стараюсь делать это честно. Я делаю спектакль, на который пришел бы сам. И это является для меня (несколько самонадеянно звучит) мерилом. «Вот я пришел бы на этот спектакль, будучи зрителем»? — главный вопрос. Если да — это спектакль, за который мне не стыдно.
А к критике я отношусь нормально. Не могу сказать, что какая-то, даже самая гневная статья как-то меня впечатлила: это мнение, оно имеет право быть.
На какие спектакли вам нравится ходить как зрителю?
— Честно говоря, я очень холоден по отношению к театру. Очень небольшое количество спектаклей могу вспомнить, еще меньше тех, которые бы меня впечатлили. Это не от того, что я театральный сноб. Я вижу, когда спектакль сделан талантливо, изящно, по-режиссерски и по-актерски круто. Но театр — это не определяющая вещь в моей жизни. Гораздо большее удовольствие я получаю от литературы, от собственных поисков — для меня делать спектакль гораздо интереснее, чем смотреть любой другой.
Театр — это пространство, которое редко может меня удивить. Я люблю холодные спектакли, не эмоциональные, длинные, нудные, практически не взывающие к сердцу, только к мозгам. Для меня смотреть в течении трех часов что-то такое на полу-тонах, гораздо интереснее, чем традиционный, морализаторский театр.
Примеры такого долгого спектакля с умными разговорами можете привести?
— К сожалению, не могу. Поэтому я редко хожу в театр.
Текст: Вика Федорина
Фото: Анастасия Мантач
