Его представляют так: один из самых успешных (и известных) украинских художников. И это правда. Друзья зовут его «Шерик» и (продолжая его собственную традицию) — «Художник Ш.Решевский», и это тоже правда. Накануне нового выставочного сезона (открытие выставки в «Барвах» и затем почти сразу в White World ) мы с Владиславом Шерешевским поговорили об актуальном искусстве (и высоком искусстве смеха), признании (и скандалах), увлечениях и двух авторских стилях художника Шерешевского.
В детстве вы хотели стать футболистом, насколько серьезно это было?
— В детстве не хотел. Футболистом я хотел стать позже. Меня даже отобрали в школу «Динамо», но пришлось ходить в художественную, в ней занятия были до четырех, а на стадионе — с трех.
Вас заставляли ходить в художественную школу?
— Дело было так: я ходил на занятия к Науму Иосифовичу Осташинскому, откуда меня успешно выгнали за то, что я сломал нос Бетховену — там была большая скульптура, кто-то слепил из пластилина. Дети баловались, у меня получился хороший удар, и нос улетел. Я потом вернул его на место, но не совсем идеально. В общем, меня выгнали.
Я и не готовился специально в художественную школу, как-то за мной приехал папа: едем поступать. Кубик рисовать, натюрморт… Людей я рисовал всегда, много, композиция для меня не составляла труда.
Когда это было?
— После четвертого класса. Мы приехали, и я поступил. Скажу честно, со скрипом. Не могли они меня не взять: у меня была одна тройка и одна пятерка, пятерка за композицию. И директор школы Александр Федоровичи Музыка сказал: надо этого мальчика принять, он хорошо рисует. А кубики… ну научится он рисовать кубики».
У вас были знаменитые учителя?
— Не сильно. В младших классах нас учила Абрамова, хороший учитель. А Олег Александрович Животков… Сейчас я понимаю, что он был серьезный учитель, а тогда я проявил характер. Я в школе был графиком — рисовал перышком многофигурные картинки. А Животков за сфумато ставил пятерки, а за перышко — тройки. Я подумал: «Ну ничего себе»! Я всю жизнь был лучшим учеником в классе, и тут — тройки. А троечки — это ведь неприятно, это значило остаться без стипендии. На двадцать рублей стипендии можно было купить красок, плюс бутылок десять вина, недорогого.
Это какой уже был класс?
— Девятый. Нет — 10-й. В девятом стипендия была 16 рублей. В десятом и в одиннадцатом — 20. Только тройки нельзя было получать.
Что было с учителями потом, в институте?
— Я учился у Виктора Ивановича Зарецкого, он меня готовил в институт, и я был любимый ученик, он меня не щемил. Но сначала я поступал не в Киеве, а в Таллине, там была передавая графика, ну и плюс возможность уехать из дома. Меня не взяли, на последнем экзамене поставили «двойку» — я шел первым номером, одни «пятерки», представляете: помогаю красивым девочкам рисовать, уже подбираю себе группу (в группе по пять человек)… потом девочки поступают, а я нет. Я тогда целый день не мог разговаривать.
Потом была армия, и после нее — институт в Киеве, книжная графика, Василий Чебаник и Галина Галинская. К третьему курсу я окончательно отбился от рук, они сожалели обо мне. А я начал заниматься живописью — выполнял творческие задания, но уже начал выставляться как живописец. А это чувствуется, когда основное творчество — живопись, а работа — графика. Когда-то, еще в художественной школе, преподаватель Золотов мне говорил: «Ты будешь заниматься живописью. Ты видишь цвет». А я не верил. И Зарецкий позже мне говорил: «ты — живописец, зачем тебе поступать на графику»? Я сейчас смотрю на детей, и понимаю, какого рода художник из них вырастет. Когда ты молод — ничего ведь не понимаешь, и слушать никого не станешь.
Ваши живописные работы — почти всегда апокрифы, этот способ визуального рассказывания можно назвать фирменным стилем Шерешевского. Как вы к нему пришли?
— Подписи были очень давно. Я даже начинал как писатель, это я пришел к рисованию: в первом и втором классе я писал книжечки, и рисовал к ним картинки, закончилось это просто, — рисовать-то проще, первые четыре страницы чередовались с текстом, а потом шли одни картинки.
С годами у меня изменился характер — в школе и чуть дальше я был страшно общительным — староста, комсорг, замковзвода в армии… когда все время рисуешь, приходится общаться с самим собой. Овладеваешь мастерством разговорного жанра и при этом общаешься сам с собой.
То есть подписи — это отчасти актерские скетчи?
— Высказывания, реплики! Я артист разговорного жанра.
Ваши скетчи-истории разные: городские пейзажи, натюрморты, сценки с людьми. Я хотела поговорить о внутривидовых различиях историй внутри вас.
— Я работаю циклами: после какого-то впечатления разрабатывается тема…Тоже самое происходит с цветовой гаммой. За что-то зацепился, написал картину, а в следующей работе хочется проговорить (договорить) то, что не удалось в предыдущей. Так получается серия. Сейчас (в «Барвах») будет выставка разноплановых работ, я не готовился к ней как к «выставке-выставке». Черно-белые картины, которые будут выставлены позже в White World — были именно так задуманы, после большой цветной серии мне захотелось монохрома, а цвет диктует и смысловые решения.
Ваши выставки (и высказывания) довольно часто сопровождают не просто «общественный резонанс», но скандалы
— Вы про «Свежину»?
И про нее.
— Жаль, что этот скандал поздно начался, но он все равно ничего не добавил выставке, никаких дивидендов.
Привлечение внимания — отлично, но он же должен был что-то выяснить?
— Что он мог выяснить, если проблема была придумана, высосана из пальца? По сути и скандала не было, так… Какие скандалы были раньше! Когда-то у меня была большая выставка, целый этаж во дворце Потоцких. Пришел председатель львовского Союза художников. Со свитой, как положено, журналисты… и обосрал мою выставку. Жаль, что за три дня до окончания! Там были дорогие билеты — полтора доллара. После этого скандала на выставку пришло столько людей, сколько не было две предыдущие недели.
А что не понравилось члену Союза?
— Картины. «Молодой Тарас Шевченко в мастерской у Шерешевского», что-то про Распутина…
То есть обычные апокрифы от Шерешевского?
— Да. Люди без чувства юмора всегда готовы оскорбиться. К сожалению, скандалы у нас слабенькие. Жидкие и бессодержательные с литературной точки зрения.
У вас (кроме творчества) какая творческая ниша — читаете? Ходите в театр?
— Читаю сейчас мало, некогда, только на отдыхе. Мой любимый отдых — это пленэры, а там я тоже пишу. И общаюсь с друзьями.
Я хожу в театр, театр — это мое хобби, в театре я разбираюсь. У меня есть друг Дмитрий Богомазов, главный режиссер театра имени Франка, мы с ним вместе начинали, — он был молодой режиссер, я бы молодой художник.
Я даже когда-то поставил спектакль, в качестве художника-постановщика, по Мольеру, в Театре на левом берегу. Тогда и понял, что коллективное творчество — это не мое. Сам факт: покупать ткани, приходить на примерку… надо быть специальным человеком. Общаться я люблю, но зависеть от бюджета… Когда я ставил спектакль, в театре был пожар, сильно сократили бюджет, я все очень упростил, но идея все равно была хорошая. Мой спектакль назывался «Господин де Пурсоньяк», шло по десять спектаклей в начале месяца первые два месяца после премьеры. В общем, театр я люблю, с детства.
Ваше социально-политической высказывание в творчестве
— Я называю это актуальным искусством.
Оно никогда не было связано акционизмом, это всегда чистое искусство, вам это важно?
— Да, я рисую здесь и сейчас. И то, что мне нравится. Если я не получаю отклика (со всех сторон, моего отклика и зрительского), мне не интересно рисовать.
Есть живописное полотно высокой художественной ценности, одновременно оно — актуальное высказывание на злобу дня, но это не карикатура, не плакат. Это — живопись.
— Это моя иллюстрация времени. Лет 15 я рисую только то, что мне важно и хочется. Иногда я прихожу в мастерскую, в голове роскошная картина, но я не могу ее рисовать, потому что хочется сделать что-то актуальное сегодня, пока оно проходит через меня… и если то, что я рисую, полностью совпадает со мной, картина получится.
Новости сильно влияют на вас?
— Да, я ведь не живу отдельно от мира. Меня удивляют художники, способные рисовать на абсолютно отвлеченные темы. Которые, например, ставят себе задачу быть актуальными в мировом контексте, играют в то, что интересно английскому зрителю. Это не мое, я не буду английским или немецким художником.
Когда-нибудь о нашем времени будут узнавать и по картинам Шерешевского.
— Обязательно. Художник Александр Павлов сказал: «Тебе надо сделать персональный музей, если проследить твое творчество с 1990-х и выстроить по лучшим работам — это будет киевская история, рассказанная с помощью живописи». И я с ним соглашусь.
Когда-то (в 1999 году) у меня была гениальная работа «Вова Путин в школе», в 2004 или 2005 я ее повторил. На ней нормальные (нормально прорисованные) дети, и на переднем плане — мальчик, подлец-отличник. Светлый совсем, его не видно, моль. 1999 год. Вот оно — высказывание. Я почувствовал. Хотя после Ельцина его все встречали с надеждой: наконец нормальный президент, не пьет, и сейчас Россия подтянется, а мы вслед за Россией. Но вышло не так, как надеялись, а так, как я нарисовал.
Вы себя оцениваете: это работа проходная, эта — гениальная?
— Когда пишешь уже понимаешь, гениально это, или нет. На самом деле гениально получается очень редко. Когда это понимаешь, испытываешь дикий восторг. Раньше, в хорошие времена, было так — пишешь картину, понимаешь про нее — гениальная, на следующий день за ней приходил покупатель. Я его вызывал, своей энергией, самим написанием этой работы. Сейчас все не так, конечно, сейчас никто не покупает работы. Это нелегко, надо быть в отличной спортивной форме, работать, работать, и может быть одна из десяти — будет именно такой. Хорошей. Гениальной.
В вас достаточно смирения понимать это: одна гениальная на десять рядовых работ?
— Во-первых, не все получается. Где-то недодумал. Где-то не захотел повторять прием, потому что так уже делал. Где-то был поиск, закончившийся неудачно. Для художника 20-30 удачных картин за жизнь — это уже суперрезультат. В советское время классики писали по 2-3 работы, и дальше уже наступала пенсия, они получали зарплату академиков, и писали этюды-натюрморты.
Ваша визитная карточка?
— Мастерство, большое мастерство. У меня есть два рабочих стиля — реализм и п*здоватизм. И в моем втором стиле тоже есть большое живописное мастерство. Да, мастерство на первом месте, другое дело, что иногда я его не выпячиваю.
Почему?
— Иногда, если отойти тень, останется больше выразительности. Я уже умею не показывать школы за спиной. Иногда нужно именно это — рисовать как курица лапой, у меня хорошо выходит.
Что ожидаете от выставки в «Барвах»?
Конечно, я ее боюсь. Картины будут разные — многофигурные, портретные работы, несколько пейзажей. Ресторан — это сложное помещение. Когда делаешь выставку в зале галереи, отталкиваешься от картин, а не от рельефа местности. А тут… так что я — боюсь. Я буду относиться к ней не как к выставке, а как к диалогу, «художник пришел в народ». Когда-то я «присутствовал при народе», был удивлен, — у меня шла неплохая выставка на Подоле, там по четвергам проходили концерты классической музыки. Пришел какой-то знаменитый киевский квартет, музыканты — два народных—два заслуженных, они не знали, что я автор, ходили, обсуждали мои работы. На таком примерно уровне, как если бы я говорил о классической музыке, если бы меня заставили обсудить симфонию. Но они это делали плохо, примитивно.
Что говорили?
— Да я не помню, на глупом совсем уровне. «Как это страшно, как некрасиво».
А! Некрасиво. В «некрасиво» и в «примитивно» вас наверняка упрекает каждый третий зритель и таблоид?
— Уже как-то нет. Раньше было больше. Надо понимать, что в Киеве таких художников нет. Это одновременно плюс и минус. Не с кем сравнивать. Если нас была банда, такой «Живописный заповедник». Тех, кто рисует картины актуального искусства и при этом хорошо рисует, кроме меня тут почти нет. Глаз нашего зрителя (пока) не тренирован.
Словом, я ориентируюсь на тех, кто разбирается в живописи. Если бы я ориентировался на всех без исключения, на третий день бы заскучал. А я люблю рисовать, я много работаю. Рисование для меня — ежедневная практика. Что-то большое, удачное выходит, только если много работаешь.
