23 октября 1958 года Андерс Эстерлинг, постоянный секретарь Шведской Академии, объявил о присуждении Борису Пастернаку Нобелевской премии по литературе.

Кандидатура Пастернака была предложена Нобелевскому комитету сразу пятью профессорами-литературоведами: Эрнестом Симмонсом (Колумбийский университет, США), Гарри Левином, Ренато Поджиоли, Романом Якобсоном (все — Гарвардский университет, США) и Дмитрием Оболенским (Оксфордский университет, Англия).

Это интервью из архива Игоря Померанцева с французским славистом Луи Мартинесом (1933-2016), который вывез «Доктора Живаго» на Запад. Благодаря Мартинесу во Франции читают Пушкина и Салтыкова-Щедрина, Мандельштама и Ахматову, Солженицына, Синявского и Пастернака.

Игорь Померанцев: Моего собеседника зовут Луи Мартинес. Он преподает русскую литературу в университете в Провансе. В 1956 году стажировался в Москве. Тогда ему было 23 года. Мартинес был одним из тех молодых французских славистов, к которым Борис Пастернак обратился с просьбой вывезти на Запад рукопись романа “Доктор Живаго”. 15 июля 1956-го года Луи Мартинес вместе со своим другом, ныне известным славистом Мишелем Окутюрье приехали на дачу в Переделкино. Знал ли Мартинес, о чем пойдет речь?

Мартинес: Нет. Это был, можно сказать, восьмичасовой монолог Пастернака, но как называется роман, он так и не сказал. Он подробно, но смутно пересказывал содержание, которое, кстати, не совсем совпадало с тем, что впоследствии было опубликовано.

Померанцев: Пастернак сам заговорил о том, что нужно перевезти рукопись романа?

Мартинес: Он принял нас на веранде. Был поток слов о необходимости такого романа. Роман надо донести до света, до жизни. К нам обращались как к спасителям, что ли. Он говорил, что дело не столько в исполнении долга перед известным писателем, сколько в осуществлении всечеловеческой миссии. Он говорил нам: “Вы понимаете, оттого, что мы не можем все договорить до конца, с нами случаются инфаркты, мы болеем раком, мы гибнем, оттого, что не можем досказать”.

Померанцев: Он прямо просил Вас:”вывезите рукопись”?

Мартинес: Конкретно – нет. Он сказал:”Необходимо довести до общественности”. Он даже слова “роман”, по-моему, так и не произнес. Он брал тоном и лихорадочностью. Он дал понять, что надо что-то донести, перевезти, перевести. Но потом выяснилось, что рукопись он уже показал итальянскому издателю Фельтринелли, а копию отдал в руки моей коллеге Жаклин де Пройяр, которая, наверное, переправила ее на Запад. Я считал себя, ну, как будто исполнителем его завещания, и поэтому, когда мы с Мишелем Окутюрье оказались на Западе, мы пошли в издательство “Галлимар”. Принесли не рукопись, а вроде бы завещание и сказали: “Вот этот человек просит перевести этот роман на французский, и мы готовы это сделать”. На этом нас , кстати, и поймал издатель. Мы начали переводить, показали готовые главы Борису Парену (он был философ и работал в издательстве “Галлимар”), а тот сказал: “Ну знаете, конечно, книга интересная, но неизвестно будет ли издатель печатать такую книгу, слегка сумбурную”. Я потом уже понял: тогда как раз шли переговоры с Фельтринелли по поводу покупки рукописи. Дал я почитать одну главу Альберу Камю, который поговорил с Нобелевским жюри и очень-очень настаивал, чтобы Пастернак получил Нобелевскую премию. Мы были наивные молодые люди и были готовы работать задаром, то есть ради Пастернака, чтобы его голос дошел. И нам действительно заплатили гроши за эту годовую работу.

Померанцев: С точки зрения советских властей Ваша встреча в Переделкине была, конечно, криминалом. Как Вы полагаете, Пастернак отдавал себе отчет, что это – криминал? Он звучал как заговорщик?

Мартинес: В нем была, конечно, какая-то дрожь. Он как-то предугадывал, что конец его уже близок. Он к этому делу не подходил как советский гражданин к табу. Он подходил как задыхающийся человек, который хочет, чтобы вокруг его смертного одра было побольше народу. Но задним умом, может быть, он все это подсчитывал, рассчитывал, не знаю, и как человек просил нас перевезти неизвестного детеныша куда-то подальше.