Вернувшийся из похода Алик Журавлев открывает выставку Антона Тарасюка «…Не боимся мы волка и совы» — небольшую, интересную, построенную на диалогах работ внутри и вне серий, пересечениях историй, сюжетов и смыслов.
Работы Антона Тарасюка отличают созерцательность, любопытство и вдумчивость. Никакой никакой взбалмошности и шлейфа легкого скандала — этот художник никого не эпатирует. Он даже ни к кому конкретно и не обращается, его живопись — это внутренний диалог, содержательный, не прерывающийся. Его живопись похожа на поиск и на служение. Выставка в «Барвах» позволит нам взглянуть на часть его пути — это пауза, она временна. Выставка начнется и будет успешно длиться, а художник двинется дальше. Интересен и этот путь и повороты сюжетов, и то, куда он сам двинется дальше.
Пока выставка не открылась, Kyiv Daily наблюдал отчасти отбор работ для нее, отчасти — развеску. И прошел по будущей выставке с художником. Вас ждет импровизированная кураторская экскурсия с разговорами.
Антон, мы входим и видим автопортрет. И еще один, групповой.
― Да, это мой автопортрет. И мой портрет с женой.
То есть вы буквально встречаете всех в дверях?
― Да, в первую очередь говорю: «Здравствуйте», а остальное, то, что продолжает мою суть, мой внутренний мир, переживания — мои работы. Мой автопортрет называется «Птицы свободы».
И всех птиц вы выпустили из клетки?
― Да. Но все равно, я оставил эту клетку на уровне груди и сердца — эта условно-пустая клетка остается на протяжении всей жизни. Она может замыкаться, и размыкаться. Птицы вроде бы уже свободны, но в то же время они сидят, порхают, кружат вокруг меня и в любой момент могут замкнуться внутри меня (клетки), и свобода будет утеряна. Такая тонкая грань между свободой и не-свободой.
Только вы здесь и одна птица здесь в цвете, остальные птицы ― серые тени. Это сознательно?
― Да. Птицу, которая в цвете, в движении — я ассоциирую с собой. Серые птицы — плоские ― они символизируют мысли и чувства. У меня была серия с птицами, и я писал много аллегорических птиц. Здесь они ― это аллегория моих мыслей, вот они кружат, вот — на голове сидят.
Это отсылка к Франциску Ассизскому?
― Может быть (улыбается).
Мы наблюдаем за тем, как Алик Журавлев к автопортрету пристраивает работу с птицами, смотрящими в телевизор, Антон комментирует ее:
― Эта работа из той самой «птичьей» серии. Здесь я показываю птиц как людей. Семья — отец, мать, ребенок — наблюдает за какими-то происшествиями на экране телевизора, а там все рябит: фон, вертикальные линии, помехи. Но это затягивает. Птицы специально изображены как прибитые, обездвиженные. Такова ситуация, когда человек ничего не видит, кроме этой ряби. Собственно, на этом заканчивается вся его жизнь.
Тут единственно яркий предмет ― телевизор.
― Телевизор, который на себя берет всю витальность, настоящесть.
Мы двигаемся вперед по выставке, Антон рассказывает:
Я делал очень много маленьких работ, быстрых эскизов… и те, которые, как мне казалось, удавались, я продолжал развивать дальше, в масштабе. Их практически точно не перенесешь, размер и фактура по-другому работают. Это — одинокий и большой бокал на столе…
И ножки стола нарисованы ручкой?
― Ручкой, да.
Круто!
― Я очень люблю соединять простой карандаш с простой живописью, набирая какие-то массы… Пастели, ручку.
Для вас это смешение техник что означает?
― Это скорее момент соединения графики и живописи. Попытка соединить то, что движется в совершенно разных направлениях.
И никогда не встречается в одном месте?
― Да. И я пытаюсь это все обобщить, чтобы та же графика карандаша работала уже как живопись и не уступала той же краске.
Она так и работает. Кровь, голуби?
― Да, эта работа с голубями называется «Заблуждение». Мы все знаем, что голуби ― птицы мира. Плюс спокойные и безобидные птички ― воробьи. Но здесь они пьют кровь. Это аллегория на нас, людей, поэтому я ее так и назвал. Эти птицы перепутали все в своей жизни. Опять же, я уже рассказывал: я стираю грань реального и нереального. Здесь у нас вроде бы мирное общество. И это тонкая обманчивая грань, показывающая, насколько условное общество может быть мирным или — не мирным. Как мирная птичка может стать хищником.
Мне очень нравится этот медведь. Он единственный среди прочих животных ― сказочный. Слева у нас остались прекрасный индюк и кони. И эти лошадки ― необыкновенные. Алик спрятал их нарочно?
― Да, он убрал эту работу за колонну у бара. Для него эта работа с лошадьми — лучшая из того, что он видел. Он просил меня, чтобы я поработал в этом направлении. В той работе, кстати, есть и карандаш, как в графике. Очень тонко: и видно, и не видно, что там происходит. Это луг, на котором пасутся кони. Тут я скорее выстраивал какие-то ритмы для себя, цветовые пятна. Больше играл с техническими и композиционными моментами, чем с философскими.
А это ведь и похоже на игру. Они даже как-то музыкально выстроены. Интересно, как эта фраза накладывается на музыку. Может, ее можно сыграть, интересно, как она прозвучит.
― Вполне возможно, но не могу сказать, что я в этой работе кто-то сильно что-то продумывал. Кони рисовались на ощущении нравится—не нравится. И очень быстро, буквально за пять минут.
Как зарисовка?
― Да. Сразу, без эскизов, без всего. Хотя у меня в принципе все работы без эскизов. Я пишу сразу, когда есть какая-то идея. Иногда бывают такие моменты, как усложнения, потому что я могу на ходу менять фигуры. У меня там (следущий зал в «Барвах») есть звери. Допустим, написал условного зайца и сразу перемазал его в индюка.
Превращение!
― Да. Бывает, что они и по три раза меняются, пока еще свежая, мокрая работа. От работы я получаю удовольствие, и останавливаюсь, толко когда говорю себе: «Да, все сложилось». Так что мои звери могут меняться. Это скорее моя психология, мои мысли, которых я не замечаю. Это наверно такие вещи, которые происходят внутри. Бывает такое, что проходит время, я смотрю на определенную работу, и вспоминаю, когда родилась идея, что менялось и происходило.
Если мы перейдем в этот зал, настанет серия с моим условным названием «Чудесные животные». А как ее называете вы?
― У меня животные нарисованы еще и в кругах, на фанере. У меня появилась идея этой серии, когда начался карантин. Я назвал ее «Ковчег». Рисовал портреты зверей — статично, динамично, чтобы уловить, чтобы передать это странное состояние. Почему ковчег? Мы оказались в непонятной ситуации: всех погрузили в новое состояние и никто не знает, что будет дальше и когда это закончится. Все-таки я больше люблю аллегории. Были птицы—люди, теперь звери—люди. Звери сменили птиц.
То есть эти заяц, лиса, кабанчик — тоже люди, как до них были птицы, да? А что означает надпись «Стало»?
― Все остановилось. Лиса упирается носом в полотно, и все встало. Это момент остановки.
На выходе из этого зала нас встречает купающаяся девушка.
― Да. Эту работу я назвал «Черное море». Мы с женой отдыхали на Черном море, и просто контражурная фотография натолкнула меня на такую идею, чтобы было черное тело. После этого у меня все люди, которых я рисую, ― черного цвета.
Контровый свет вас интересует?
― Да. Портреты я очень часто изображаю в черном цвете.
Расскажите, где вы учились?
― После того, как я закончил художественную школу, никуда не поступал. У меня были определенные этапы в жизни — я ушел в монастырь, довольно надолго. Я работал, что-то рисовал, но этот период не был художественным. Это интересный переход: из монастыря в НАОМА. И я, парализованный. Меня на коляске в академию завезли. Собственно, Ксюша, моя жена, поступала в Академию, и я с ней так оказался в НАОМА, получил какие-то знания. Сегодня я не связываю себя с Академией. Это был какой-то интересный для меня период, он дал мне какие-то новые знания, но в Академии я делал какие-то свои вещи. Какого-то строгого классического образование, наверное, не было.
Вы скорее отталкивались от существующих рамок?
― Да, просто было важно понимать, как это работает. Сейчас я могу осознанно сказать: «Чтобы ты не делал, важно понимать, как работает тон, пятно, что такое живопись, как линия может работать, вибрация». Этим вещам можно научиться только в хорошем профильном образовательном заведении. Думаю, самостоятельно к ним тяжело прийти. То есть к ним можно прийти на практике, только зная какие-то общие формулировки.
Антон, что общего у человека, который хотел и стал священником и у художника?
― Более глубокий взгляд на жизнь, на творчество. Не на внешнее, а внутрь себя. Это постоянное заглядывание. Священник должен постоянно заглядывать внутрь себя, готовить себя к проповеди, к службе, общению, больше заниматься анализом себя, каким-то своим совершенствованием. Но художник, по-моему, должен быть таким же. Это тоже такая граница, когда художник начинает все-таки ковыряться внутри себя, разбирать свой мир и готовиться к тому, чтобы ему было что сказать. Тогда в одном случае выходит настоящая, живая проповедь, в другом ― настоящая, живая картина.
Это же еще и вопрос веры. Нужно постоянно верить?
― Да, но человек, который смотрит внутрь себя, однозначно верит. И это не сухая-внешняя жизнь, которая замыкается на каких-то внешних правилах.
Откуда вы черпаете силы как художник?
― На самом деле я даже не понимаю, когда говорят: «Нет вдохновения, сил». Здесь вопрос в том, насколько ты хочешь работать и насколько ты действительно работаешь. Если ты работаешь, то есть и силы, и идеи, одна работа догоняет вторую. По сути, из каждой работы рождается новая идея, новая мысль и ты работаешь дальше. А вот если остановиться и сделать паузу, эту веру можно потерять. И это вдохновение, которое во время работы в принципе-то и происходит, тоже.
Художник ― это многовековая история изобразительного искусства, это все, что было сказано еще до него. Как вы определяете свои истоки, систему координат? Что ваше, что не ваше?
― Я люблю прыгать по каким-то тематикам, стилям, жанрам, что-то пробовать, искать технически. Для меня мое, если говорить о настоящем, ― это какие-то пробы и поиск. Я понимаю, что все уже сделано и сказано, но если не останавливаться, можно найти что-то, новое, что можно сказать обществу, и самому себе, найти что-то более свежее.
Территории, на которых вы еще не бывали, но приглядываетесь к ним.
― Нет еще таких.
Идемте тогда смотреть ваши скамейки, натюрморты.
― Стулья для меня тоже стали очень интересным объектом. Я ряд разных стульев собрал.
Почему именно стульев?
― У меня в них есть некая философия о том, что мы можем воспринимать стул как стул, это предмет, которым мы постоянно пользуемся. Он вроде бы и опасный, может упасть и поломаться, а может быть довольно уверенным — я использую стулья, кресла, троны, — во власти и политике, например. Стул это тоже символ. Это символ восхождения, сидения, времяпровождения, оседания человека.
Сесть, подумать.
― Да, здесь все-таки речь идет о том, что может происходить на этом предмете. Почему я эту работу сделал? Эти два стула совершенно непонятны: на двух ножках. Упадет этот стул или нет ― совершенно не ясно. Здесь снова речь скорее об ощущениях, поэтому они очень разные по форме, цвету.
Здесь снова какой-то диалог происходит.
Венский стул, отчасти напоминающий ухо.
― В первую очередь это все ― мой диалог и, надеюсь, диалог других. Поэтому какое-то создает…
Эти стулья друг с другом явно разговаривают.
― Если рассматривать эти две работы, диалог тут происходит за счет очень яркого цвета (желтый, оранжевый, черный) одной работы, на второй, ― более усложненный, розовый — и между этими цветами, что-то такое есть…. оно, скорее всего, и считывается.
Есть ли обязательное условие для того, чтобы вам хорошо работалось? Чего не должно быть в мастерской ― громкой музыки или разговоров?
― Для меня важно, чтобы было чисто, аккуратно и тихо.
Музыку не слушаете?
― Нет. Бывает, что когда работаю с метровыми форматами, то сразу, очень быстро пишу. Мне надо, чтобы было спокойно и ничего не отвлекало. Особенно когда ты делаешь какие-то вещи, когда оно в один мазок все расставляется ― ты не имеешь права ошибиться, не будешь поправлять, иначе не будет работать мазок. Ничего отвлекать не должно. Я за тишину.
А какая может быть главная определяющая характеристика художника Антона Тарасюка ― мазок, много слоев, много смыслов, цвет, живописный прием?
― Я думаю, что это простота.
Вы уверены, что это она?
― Я в каждой работе стараюсь упростить еще, еще и еще. Может, оно не совсем еще и подходит, но для меня это больше простота.
Где простота в этом медведе? Это тоже серия «Ковчег». Он выглядит как мифический персонаж, за ним можно считать большую историю.
― Не честно будет сказать, что там все просто, живопись сложна в этой работе. Но по исполнению, технически довольно просто, быстро и понятно.
Чистота, отсутствие музыки ― это понятно. Вам бывает важно смотреть на работы других художников, чтобы понимать, как это сделано, поймать какую-то свою мысль?
― Раньше был какой-то период, когда мне было интересно проанализировать, разобрать, почему это работает. Сейчас все немного по-другому. Остались какие-то художники, которые мне импонируют, вдохновляют.
Какие это художники?
― Если говорить о мировом искусстве, то для меня все-таки… (Антон, тут НЕ СЛЫШНО) ― это один из любимых. Ничего простого у него нет. Это очень динамично, резко, уверенно сделано. Это сложно и непонятно мне.
Если говорить о современниках, то для меня самые-самые… Алексей Аполлонов, Елена Придувалова. Это близко мне, и опять же — все понятно, четко, просто и… непросто, поэтому мне они и нравятся.
Вопрос о выставке, которая происходит в ресторане. Как вашим работам здесь?
― У меня очень давно было желание показать в этом пространстве свои работы. Мне нравится, как работает само пространство, оно довольно просматриваемое со всех сторон. Это очень хорошее место для показа работ. Я сегодня по-новому увидел свои работы, и понял, что хочу сделать что-то большее по размеру.
Я за то, чтобы показывать свое искусство, выходить за стены галерей. Для меня это пространство дает какую-то свободу, потому что размыкает такую шаблонность: «хороший художник ― хорошая галерея». Это ошибка. Мы сами себе придумываем ограничения, загоняем себя в рамки и говорим так для своего же успокоения. Если работы хорошие, им везде будет прекрасно, независимо от того, где их повесить.
Текст: Вика Федорина
- Что: выставка Антона Тарасюка «…Не боимся мы»
- Где: BARVY, ул. Мечникова, 3
- Когда: с 1 по 13 июня, открытие в 19:15
