Сегодня Иосифу Бродскому исполнилось бы 80. Он не был бы даже долгожителем. Колонке Игоря Померанцева о Бродском уже 30 лет.

Поскольку речь идет о другом поэте, то позволю себе начать с «я». Бо́льшую часть жизни я прожил на реках Прут и Днепр. Чужая мне Нева течет в другой чувственной зоне, в краю дальтоников, в краю, страдающем от авитаминоза. 

Бродский честно называет свои слова «блеклыми». Возможно, с точки зрения обитателей Земли Франца-Иосифа, Нева — это чуть ли не Гвадалквивир, но не для меня, бывшего обитателя бывшей империи Франца-Иосифа. Все это говорит исключительно обо мне, читателе, а не о поэте Бродском. И вот что говорит: читатель я ленивый, ограниченный, склонный потакать себе, любить в охотку, в согласии с самим собой. Вернусь к авитаминозу. Мне кажется, что Бродский не владеет словом, в материальном, осязаемом смысле. Казалось бы, страшный профессиональный криминал. Но не тут-то было. Горловым усилием поэт обращает свой недостаток в достоинство. Не совладав со словом, он воет как оглашенный. Он преследует слово голосом, и эта интонационная погоня за словом и есть смысл поэзии Бродского. Отдадим должное усилиям обреченного героя недревнегреческой трагедии.

Еще одно зыбкое диалектическое наблюдение: кто гонится, тот одновременно убегает. От чего бежит Бродский? Почему он не в состоянии кончить строку? Почему он мастер и одновременно раб переноса? Мне кажется, дело не в приверженности приему, а в страстном нежелании умирать. Пока строка длится, я, поэт, живу.

И последнее частное наблюдение: лирический герой Бродского, в отличие от большинства других лирических героев русской поэзии, не сердечен, не задушевен. Он не желает играть в «маленьком оркестрике надежды». Волчий оскал одиночки то тут, то там мелькает в поэзии Бродского. И он-то, оскал, мне по душе. Значит, одиночки не так уж одиноки. Значит, не ты один бормочешь: «Каждый за себя; избегать контактов; никто никому не может помочь».

Игорь Померанцев, 1990 г.