Хен Цимбалиста выступил с единственным концертом в киевской Филармонии. С израильским дирижером и маримбистом номер один в мире Kyiv Daily говорил накануне этого концерта.
Он похож на реку, в смысле — у него подвижная мимика, он активно и деятельно слушает, и так же отвечает. Он — идеальный собеседник, но лучше всего — слушать, как он играет.
Потому что Хен Цимбалиста очаровывает моментально: с момента, когда выходит с палочками на сцену, до окончания концерта. И сам концерт оказывается не просто концертом, а праздником. Тем, кто не попал, KD советует следить за расписанием Цимбалисты. И за анонсами на сайте.
Это правда, что на маримбе вы можете сыграть абсолютно все, от Бетховена до Стивена Райха?
— Конечно. Маримба — очень древний инструмент, можно даже сказать, примитивный. Он появился в Африке, задолго до того, как люди только задумались о пианино. Если бы Баху попала в руки маримба, он сочинял бы для маримбы тоже. Он писал произведения для любого инструмента, который был доступен ему в Германии.
Как вообще случилось, что вас заинтересовали ударные — перкуссия и маримба? Помните свое первое впечатление?
— Я занимался ударными инструментами. Я пришел к маримбе от барабанов. Мой преподаватель, который приехал из Израильской филармонии, пригласил меня в свою студию. У него стояла прекрасная (Хен почти поет это слово) старая маримба. Когда он начал играть, я был заворожен звуком. Если бы я был скрипачом, то мне было бы интересно тянуться и стремиться к скрипачам, таким как Шломо Минц, Ицхак Перлман. Есть масса прекрасных виолончелистов, на которых можно ровняться. Среди всех этих звезд нет ни одного маримбиста, к которому можно было бы идти как к звезде. Я хочу быть таким, как он, но маримбистом. Я обожаю Мишу Майского, когда он играет играет на своей виолончели. Но я не представляю Мишу Майского за маримбой. Поэтому я понял: это мое место, я буду первопроходцем.
В каком году это было?
— Где-то в 1980-м году. Мне было 14 лет.
Менялось ли с тех пор ваше отношение к маримбе? Вы ведь стали знать о ней больше.
— С одной стороны, стало намного сложнее, с другой – намного проще. С одной стороны, я чувствую маримбу как свое тело, а с другой стороны – репертуар становится сложнее, все время появляются новые вызовы. Для меня маримба не просто перкуссия, не просто инструмент – это клавиатура как часть моего тела. Я играю так, как если бы я не играл, а говорил. Сейчас я говорю свободно.
Человек-амфибия.
— Надо помнить о том, что у маримбы множество оттенков. Вы можете сделать с ней все что угодно: звук трубы, пианино, скрипки – фактически, это инструмент-оркестр. Если использовать правильную технику, подобрать правильные палочки, то вы можете извлечь из нее какие-угодно звуки.
Вопрос, в котором две части: первая, — трудно ли быть маримбистом номер один в мире? Вторая: знаете ли вы других интересных маримбистов? Это ведь закрытый клуб.
— Так не честно. Конечно, я самый лучший (пауза) но это неправда (смеется). У меня есть друг-соперник Мартин Рубенгер, который считает себя самым лучшим маримбистом в мире.
Я – это я. Это не то соревнование, как в спорте – если ты бежишь быстрее, прыгаешь выше — ты лучший. Для меня маримба – это инструмент коммуникации, общения с аудиторией. Я знаю, как я могу использовать марибму, я чувствую ритм, я знаю композицию – и это с каждым годом становится все лучше. Я хочу играть как Перелман. Он преподавал, когда я учился в Нью-Йорке. В той же академии у него был класс скрипки. Я сбегал с уроков маримбы, чтобы послушать его и посидеть на его уроках. Он не говорил что-то, что касается скрипки и маримбы по-отдельности, он говорил о музыке в целом – как мы ее воспринимаем, как строим фразы. Это было завораживающе. Важен именно этот опыт, и не имеет значения, кто добежит первым.
На скольких ударных инструментах вы играете? Двадцати? Тридцати? Больше?
— Каждый раз по-разному. Завтра, например, все будет очень просто – я буду дирижировать, буду играть на барабане и на маримбе. А! И колокольчики еще – но тоже все просто. А вот следующий концерт я буду исполнять в Китае, там есть известный и замечательный композитор Тан Дун. У меня пол-сцены занято только моими инструментами: маримбой, вибрафоном, рейнстиком…. (всего — около 30 инструментов). Я со своими инструментами нахожусь впереди, а позади меня прячется весь оркестр. Не имеет значения, сколько их. Самое главное – чтобы они звучали как единый инструмент. И те же самые вибрафон и маримба должны звучать, как братья. Ты должен чувствовать тот же свет, тот же ритм, ту же фразу. Фактически каждый инструмент, на котором ты играешь на сцене, должен быть продолжением другого. Они все взаимосвязаны между собой.
Вы — друг Фестиваля науки и музыки. Наука – это про разум и логику, музыка – это про чувства. Как наука и музыка могут связаны?
— У Баха очень много науки. И он весьма логичен. На самом деле в институте Вейцмана, где все это проходит, имеется хороший пейзаж – великолепный вид из окон. Из-за этого вида я пришел и сказал: «Я хочу здесь играть». И они согласились. Они подумали, что эта идея пойдет.
Касательно связи музыки и науки: Бах очень логичен, он практически математик. Кроме этого, у меня сейчас в Западной Галилее, в Музее под открытым небом, идет еще один фестиваль. Для музыканта очень важно знать место игры — для взаимодействия музыки и пространства.
Хотела спросить вас о завтрашнем концерте. Вы будете играть Баха, Бартока и произведения современных композиторов, которые вам посвящены. Что это за произведения?
— Барток – на самом деле полу-современный и очень умный композитор, он — настоящий мост между классикой и контемпорари, у него, как у прекрасного моста, есть отличное чувство ритма. Я исполняю его сонату для фортепиано и двух перкуссий. Он понимает, как звучит перкуссия и как сочетается звук. Он немного диссонансный, но не слишком резкий – для аудитории будет плавный переход. Во второй части концерта я использую музыку современных композиторов, которые не слишком сложны для понимания. Если бы я хотел участвовать в фестивале современной музыки, то бы выбрал совершенно других авторов, например, израильского композитора Менахема Визенберга. Он написал для меня два концерта с оркестром и соло для перкуссий. Я бы взял Марка Хагерти, который писал для меня – скрипка и перкуссия с оркестром, недавно прошла мировая премьера. Я считаю, что было бы круто сыграть здесь Гию Канчели.
Выбирая всех этих композиторов, я понимал, что у меня будет хорошая коммуникация с публикой, что мне есть, что показать и что неизбежен фидбек. Когда я буду говорить о современной музыке, люди меня поймут и услышат.
Но вернемся к тому, что было сказано до этого. Завтрашний концерт — это не фестиваль современной музыки, это Филармония, куда люди приходят с определенными ожиданиями. С одной стороны, хочется показать аудитории что-то новое, а с другой – не хочется издеваться над оркестром, который (кстати, передайте им!) исполняет свою роль великолепно. При том, что у нас всего две с половиной репетиции – сегодня мы репетируем — завтра уже играем – я прекрасно знаю, что Бах, Моцарт – то, что у них всегда есть, это то, с чем им будет легко. Мне ведь важно установить контакт с музыкантами. А в следующий раз я могу придумать что-нибудь сумасшедшее, и подбить их на авантюру для того, чтобы сыграть то, что хочется мне, то, что современно, то, что интересно, и то, что не напугает зрителя, а наоборот – уговорит его познакомиться с современной музыкой. Очень интересно слушать эстонского композитора Арво Пярта, Гию Канчели и изумительного перкуссиониста Мартина Грубингера. Манера исполнения последнего абсолютно отличается от моей.
Во время дирижирования я выбираю себе солиста или современного композитора для того, чтобы исполнять. Я просто слушаю, резонирует ли то, что я собираюсь привнести с моим сердцем, или нет.
Сейчас очень много внимания уделяется технике, чистоте звука, выбиранию новых и молодых композиторов, исполнителей. Они звучат прекрасно, очень чисто, очень правильно, с безупречной техникой, но при этом — безумно скучно. Такое впечатление, что музыка не проходит у них через сердце – они исполняют ее почти механически.
Я редко хожу на концерты. Когда ты целый день репетируешь, потом ведь и слушать нужно, нужно свое восприятие держать очищенным и беспримесным. Ведь так или иначе — есть друзья, есть необходимость.
Я всегда прихожу на концерт на минуту позже, и тихо стою возле двери, чтобы была возможность сбежать. Когда сидишь в первом ряду, уже никуда не денешься. Я слушаю. Резонирует вот здесь (показывает на сердце) или нет?
Если я выбираю композитора, или если я выбираю солиста, то хочу, чтобы это был человек, который может рассказать мне историю. Если человеку не о чем играть, его музыка будет пустой. Если человек не любил, не страдал, если у него в жизни не было потерь, что он может рассказать людям? Зачем мне его слушать?
Вам не кажется чудом, что даже ваша фамилия звучит музыкально, происходит от цимбал?
— По поводу фамилии… есть какая-то взаимосвязь (взгляд обращен вверх, руки молитвенно сложены). Мне жаль, что я так и не научился играть на цимбалах, хотя очень хотел научиться. Я очень люблю цыганскую музыку. Довольно долго играл с ромскими исполнителями. Мой любимый аккордеонист родом из Молдовы. Мы познакомились с ним в Израиле. У него безумная, совершенная техника. Он мне рассказывал, как он учился. Его учителем был настоящий цыган, музыкант, который играл со слуха, было невозможно понять, как он это делает. Мой друг пришел к нему со своим папой. Они поставили бутылку водки, пили и играли. Музыкант (после водки) немножечко замедлился, после чего можно было понять, какие клавиши он нажимает, и главное — как он это делает. Это секрет профессии, который передается с поколения в поколение. Просто так отследить это невозможно. Парень, который играет на аккордеоне, является и пианистом, он учился у ученика Рахманинова, Эмиля Айбиндера.
Вам-исполнителю помогает ваш дирижерский опыт?
— Я сначала был музыкантом, а потом – дирижером. К дирижированию я пришел совершенно случайно. Долгое время я делал это без образования – я играл с камерными оркестрами. Это получалось само собой. И тут иерусалимский оркестр мне говорит так: «Ты дирижируешь концертом!» Я говорю «ой!» и бегу к своему учителю по классу дирижирования. Говорю ему: «У меня осталось шесть месяцев. Помоги что-то сделать». Это был, конечно, ужас кромешный, но мы справились. Как-то все у меня странно получается в этой жизни. В 16 лет я первый раз вышел на сцену израильской филармонии, в 21 год у меня родилась дочка. Потом я развивался, экспериментировал, искал. Позже я говорю себе: «Упс! Я получил образование». Фактически, второе — дирижерское образование я получил всего четыре года назад. Так что теперь я еще и дирижер. Но я не знаю, что дальше будет. Может, я на Луну слетаю. Не оставляем надежд.
Есть то, что невозможно сыграть на маримбе?
— Да, конечно. Когда ты играешь на пианино, в твоем распоряжении десять пальцев, а когда на маримбе – у тебя всего шесть палочек. Есть масса фортепианных техник, которые на маримбу не перенесешь, у тебя руки будут словно связаны узлом. В принципе есть пьесы, которые реально сыграть, но оно просто не зазвучит – а нужно идти от музыки. Есть то, что делает именно скрипка, именно фортепиано – у каждого инструмента свои секреты. Лучше использовать те пьесы, которые написаны для маримбы, либо смотреть, можно ли это переложить без потери смысла и звука. В принципе, если технически это возможно, но звук будет не тем, что нужно – зрители будут тебе аплодировать и говорить: «Какая техника! Какой виртуоз!». А ты при этом понимаешь, что таким образом ты насилуешь пьесу.
Та что, разумеется, у каждого инструмента есть свои ограничения. Иногда нужно послушать и сказать: «Стоп! Я это могу сыграть, но музыке этого не нужно».
Вы исполняете еврейскую (клезмерскую) музыку, или вам это не интересно?
— Она меня интересует меньше остальной, потому что всегда хочется играть то, чего у вас нет. У нас в Израиле полно еврейской музыки. Надо не забывать, что маримба – это в первую очередь африканский инструмент. Конечно, я сам об этом забыл и делаю с ней все что угодно. Нужно идти от структуры звука, от того, для чего инструмент предназначен… поэтому клезмерские мелодии мне по-своему интересны. Я, например, люблю исполнять на маримбе субботние молитвы – прекрасно звучат.
И последний, очень торжественный вопрос. Прошу вас отнестись к нему как к детскому: что вы считаете своей миссией музыканта?
— Как бы это пафосно не звучало, моя миссия проста – делать людей счастливыми. Мы живем в сумасшедшие времена. Я играю для взрослых, для детей. Я чувствую, что для детей играть сейчас гораздо важнее, чем для взрослых. Каждый человек превращается в вещь себе: мы реже общаемся, мы реже слушаем хорошую музыку, мы реже читаем хорошие книги. Я работаю с детьми, у меня множество концертов. Для детей я планирую свою программу намного серьезнее, чем для взрослых. Моя миссия – что-то донести. Миссия – чтобы дети что-то почувствовали. Миссия – открыть для них музыку.
И еще одно самое главное – когда завтра вы придете на концерт, вы будете сидеть два часа. Я хочу, чтобы вы вышли после концерта с теплым чувством в сердце. Человек, измотанный проблемами, живущий сумасшедшей жизнью в сумасшедшем мире, проходит на мой концерт (показывает на себе) с уголками губ, опущенными вниз. Выходит с улыбкой, — уголками вверх. Вот это — моя миссия.
Текст: Вика Федорина
Фото: Кира Кузнецова
Благодарю за перевод помощника по вопросам культуры посольства государства Израиль в Украине Светлану Тяпину.
