Или я ненавижу сына», — колонка и радиоэссе Игоря Померанцева о лондонском Музее Детства к Международному дню музеев.

When I am grown to man's estate
I shall be very proud and great,
And tell the other girls and boys
Not to meddle with my toys.*

R.L.Stevenson

Первая Мировая война переломила хребет игрушечной промышленности Германии. Патриотизм прилил к щекам, ударил в головы детей Антанты, и они принялись отламывать ножки, выкалывать глазки, отрывать ушки столь обожаемым до августа 14-го года Гансикам, Фрицушам и Кларам. Изувеченных кукол собирали в груды, обливали бензином и поджигали. Орды английских, французских, русских детей распевали марши и гимны под треск пламени. Взрослых, украдкой смахивающих слезу, брали на месте. Это были германские шпионы, псы-рыцари плаща и кинжала, сломавшиеся на воспоминании о детстве.

А начало было далёким. Всерьёз игрушечная промышленность встала на ноги в XVII веке в лесистых районах Германии: в Тюрингии, в Саксонии, в Альпах. Столицей игрушечников стал Нюренберг. Тогда же появились гильдии, объединявшие токарей по дереву, столяров, деревообделочников, резчиков и гравёров по дереву, раскрасчиков, короче, игрушечников. Строго говоря, эта гильдия появилась, когда изготовление игрушек начало приносить солидный доход. Изделия ремесленников, выдолбленные из отборной древесины (дуб, бук), кое-где хранятся и посейчас. Мне они попались в Лондоне, в столичном Музее Детства. Помимо германских кукол, в этом музее есть мексиканские духовики, склеенные из пальмового листа, японские самурайчики, индийские слоны из Кондапалли, богородские дергуны и кузнецы, итальянские марионетки из терракоты. Но это – нацменьшинства. Большая часть экспозиции – чистопородно английская. Из палочек с лошадиной головой, деревянных коней-качалок, выведенных лишь в XVII веке, карусельных, крылатых, почтовых, беговых, строевых лошадей можно запросто собрать табун. Все они при упряжной и верховой сбруе, при наглазниках и шорах, чепраках и попонах. Откройте толковый словарь английского языка, и по количеству слов на лошадиную тему вы поймёте, что такое лошадь для англичанина и сколько гривастых игрушек выставлено в лондонском Музее Детства. Правда, презренная пехота из простолюдинов и наймитов тоже не ущерблена. Прежде их отливали из свинца, олова и сплава олова и сурьмы. Эти материалы не оправдали себя. Отчасти солдатики старого закала повинны в высоком уровне детской смертности в последние два-три столетия. Свинец, олово и сурьмяный блеск смертельно опасны для человека, особенно в нежном возрасте. Рост классического, т.е. нюренбергского солдатика – три сантиметра. Если это конногренадер или конный лучник, то – четыре сантиметра от копыт до плюмажа. Поначалу солдатиков отливали плоскими. Но в 1893 году английский игрушечник Уильям Бритэн изобрёл способ отлива пустотелых солдатиков в теле. Музей буквально оккупирован этой саранчой.

По количеству с ней соперничают разве что медведи, медвежата, мишуни и мишутки в отделе мягкой игрушки. Особенно много среди них представителей династии Пэддингтонов и династии Триппи. Я не могу найти объяснения этой любви ко всеядному хищнику. Причём любят его не только дети. В Англии есть “Общество защиты прав медведей”, и в нём не меньше активистов, чем, скажем, во влиятельном “Обществе ревнителей герундия”, этого хиреющего отглагольного существительного. Согласно “Словарю символов” медведь олицетворяет грубую и жестокую сторону сознания. Правда, он водился с Дианой-девственницей и не злоупотребил её самонадеянностью. Но чем медведь лучше волка, которого вовсе нет в отделе мягкой игрушки? Английское “Общество защиты прав медведей” особенно острой критике подвергает турецкие власти. В Турции и доныне можно встретить бродячих артистов-цыган с медведем на цепи. Кажется, Турция последняя цивилизованная страна, где медведи ещё не разучились танцевать. Может быть, именно в музыкальности секрет их обаяния? Волка кланяться не научишь… Самых замечательных медведей производит английская фирма Кэттли. Она не жалеет денег на медвежий гардероб, на акварели и фотографии, посвящённые нескольким медвежьим поколениям Кэттли.

Но самый роскошный гардероб представлен в отделе кукол. Там выставлены старинные куклы, которые ещё помнят, что своим появлением на свет обязаны швецам, башмачникам, модисткам и их клиентам: франтихам, хлыстам, фертикам, петиметрам. Куклы были отважными испытателями моды, и от них много чего зависело. Некоторые из них мне особенно приглянулись: кукла с головой из бисквитного, неглазированного фарфора, наряженная знаменитой модельершей поздневикторианской эпохи миссис Лэттер Экстон (должно быть, из-за подобных кукол хорошеньких женщин называют куколками), кукла лорда Робертса, главнокомандующего Королевскими войсками в Индии и во время англо-бурской кампании (голова из воска работы семьи Пьеротти), шарнирный малыш Седрик в соломенной шляпе, шевиотовой матроске с отложным красным воротником и кремовых носочках ажур, кукла Ленси туринского игрушечника Скавини (фасонные голова и члены из фетра). В отличие от германских игрушечников, англичане делали кукольные головы не из папье-маше, а из первосортного веска, таким образом добиваясь скульптурно-статуарной рельефности. В ту пору кукол часто продавали обнажёнными, чтобы по мере надобности переодевать их в новые модели платья. У именитых кукол были свои модельеры и портняжки. Современное массовое производство разорило представителей этих редкостных ремёсел.

Об отделе транспорта могу сказать одно: русское слово “вокзал” происходит от английского Vauxhall (по имени владельца увеселительного заведения близ Лондона в XVII веке; ныне так называется железнодорожная станция и район в Лондоне, место бесконечно угрюмое). Я и в ребячестве был равнодушен к заводным машинкам и поездам. Всё ж из заводных игрушек я бы выделил обезьяну-мандолиниста (1875 г.), могущую пощипывать струны, вертеть головой, разевать рот и строить глазки. До второй половины XIX века заводные игрушки производились, главным образом, для взрослых и назывались “аутомата”. Когда взрослые, наконец, повзрослели, заводные игрушки унаследовали дети.

В отделе оптических игрушек я пришёл в смятенное состояние. С младенчества я стремлюсь к визуальному обладанию пространством. Калейдоскоп мне купили в 1817 году, как только он был изобретён. Помню себя пыхтящим над стробоскопом (от греческого strobos – кружение, вихрь): я добиваюсь стробоскопического эффекта. В 1832 году, в день, когда мне стукнуло пять лет, мне подарили фантаскоп. Годы напролёт я крутил орнаментированные диски и пожирал глазами их блики в зерцале. Диски пахли путешествием на Таити, на остров Пасхи, в Хиву. В 1902 году, на этот раз в день ангела, мне, уже отроку, презентовали фильмоскоп Эрнста Планка с немецкими диафильмами. До сих пор помню нахрапистого огольца на велосипеде с колёсами разного диаметра; плотоядную деваху, прижавшую к себе обмершего мальчугана (он влетел в её железные тиски прямо с качелей); двух идиотиков, один прыгает через другого, но не по-русски, сзади, а откуда-то сбоку, шляпа, конечно, сбита, тетрадки в полёте. Всё вихорь, кутерьма, коловращение. И вот они тут, в лондонском Музее Детства: и фантаскоп, и зоитроп, и праксиноскоп. Рядом на восковой табличке пояснение: “Оптические игрушки пользовались успехом в эпоху королевы Виктории, поскольку не только потешали, но и просвещали, ознакомляли детей с азами натурфилософии.” Вот тебе и на!

У настольных игр есть свои плюсы и минусы. Минус – надо по-настоящему вчитываться в правила со всякими сносками. Другой минус – на улице или во дворе в них не поиграешь: то волчок куда-то закатится, то ветер подхватит кость. Плюсы – не обязательно играть на столе, можно растянуться на ковре или прямо на полу; приятно выкликивать числа, названия битв, крепостей, скатываться с пунктированного маршрута в овраг или балку, а если повезёт, двигать фишку напрямки. У англичан есть настольные игры, таящие не только географические западни и исторические волчьи ямы, но и моральные падения. В отделе настольных игр моё внимание привлекла игра “Добродетель торжествует, порок наказан” (1818 г., мануфактурист Уильям Дартон). По воле костяного кубика ты можешь стать жадиной или скромнягой. Лично меня устрашил лишь один порок: бедность. Она изображена в образе матери с двумя маленькими и одним грудным ребёнком. Но материнство мне как будто не грозит. Настольным играм я всё же не доверяю. Их подспудная цель – приглушить детскую звонкость: картоном, сукном, фанерой. В этом укрощении английских детей особенно преуспели фирмы Уоллис, Хэррис и уже помянутый Дартон.

Самый недетский отдел в Музее Детства – это отдел кукольных домов. Согласно историческим разысканиям первый кукольный дом был сооружён для баварского герцога Альбрехта V ^**, когда он был уже в зрелом возрасте. Дом этот не сохранился. Тридцать с лишним кукольных домов, представленных в Музее, интересны прежде всего интерьером. Его можно рассматривать долго и подробно, без опаски, что тебя застукают на чём-то предосудительном. Согласитесь, замочная скважина – не самый удобный оптический прибор. Я долго стоял у дома в разрезе конца минувшего века. Он принадлежал девочке по имени Эми Майлс (мне не удалось найти её в Англии). В трёхэтажном доме около дюжины помещений: комната для господ, детская, людская для мужской и женской прислуги, прачечная для бученья, полосканья, катанья и глаженья, буфетная, чулан, бильярдная (строго говоря, снукерная). Почти все помещения населены и меблированы. Подобный интерьер принято называть мещанским. Другими словами, жить в таком доме хочется, и особенно в детстве. Представляю, как Эми путешествовала здесь, пряталась, устраивала засады на прислугу, втайне разбивала кием пирамиду, отхлёбывала отцовского хересу. О, счастливица, о, баловница!

Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его.

Книга Притчей Соломоновых

У Лондона лицо человека, который по утрам не любит умываться. Поначалу оно кажется небритым. Но, присмотревшись, видишь плёнку из пыли и пота, приправленную ложкой бензина. Местный поэт как-то назвал английское небо “макрельным”. Эта рыба тоже розовым мылом не пахнет. Рука так и чешется, но Лондон – взрослый, и на затрещину может ответить зуботычиной.

В Музее Детства нет отдела, без которого английским детством не проникнешься. Можно назвать его отделом порки, розог, телесных наказаний, свежесрезанного прута. В музейных материалах по “социальной истории детства” глухо проговаривается, что до расцвета медицины в XX веке родители относились к детям прохладно, без обожания, поскольку уровень детской смертности был чрезвычайно высок. Разве стоит любить того, кто едва ли выживет? Отчасти тогдашних родителей оправдывает тот факт, что их век тоже был недолог. О детях думать не успевали. Потому до пяти лет и мальчиков и девочек обряжали под одну гребёнку: в платьишки. Истории английской педагогической мысли не понять без краткого экскурса в общечеловеческую историю телесных наказаний.

В III в. до нашей эры в Сиракузах состоялись необычные игры. Две очаровательные сестры выставили на суд сограждан обнажённые ягодицы, дабы решить спор, чей же зад прекрасней. По этому поводу был воздвигнут храм Афродиты Каллипиги (греч. прекраснозадая). По мнению некоторых древних и современных анатомов, человек отличается от животного наличием зада. Ни у кого из представителей фауны нет подобной сферы, столь гармонично сочетающей в себе мясо, сало и мышцы. В этом смысле можно согласиться с адептами “deorsum disciplina” (наука низа), которые, в отличие от партизан “sursum disciplina” (наука верха), считают, что полосовать должно нижнюю половину тела, в частности, зад. Да, человек уязвим более всего в том, что являет собой его суть. Священнослужитель Корнелиус Адриансен, именем которого назван один из методов полосования, ставил вопрос иначе: следует ли раздеть наказуемого догола или хлестать по одежде? “Конечно же, догола”, – отвечал Корнелиус. До сих пор идёт дискуссия, какие орудия наиболее соответствуют воспитательной цели телесного наказания. Отец Доминик применял исключительно берёзовую розгу (ср. с русской “берёзовой кашей”). С розгой тягались клещи, крапива, чертополох. Св.Бриджит хлестала себя связкой монастырских ключей. Есть и национальные школы порки: в Китае любят бамбук, в Турции палки, в Персии плеть, в России кнут. В Бразилии практикуют бастонаду. В промышленно развитой Америке в эпоху рабства был изобретён автомат, способный сечь сразу нескольких негров.

Но целью порки не всегда было назидание. Вот что пишет Плутарх в сочинении “Древние обычаи спартанцев”: “Мальчиков в Спарте пороли бичом на алтаре Артемиды Орфии в течение целого дня, и они нередко погибали под ударами. Мальчики гордо и весело соревновались, кто из них дольше и достойнее перенесёт побои; победившего славили, и он становился знаменитым. Это соревнование называлось “диамастигосис”, и происходило оно каждый год”. Во время моровых поветрий в Средние Века хлыстами и розгами выбивали из тела чуму или язву. Вплоть до новых времён врачи предписывали розги, чтобы стимулировать циркуляцию крови. В Испании влюблённые гидальго страстно хлестали себя под окнами возлюбленных. Представляю, что за серенады они при этом пели! Некоторые источники утверждают, что тогда же появилась модная профессия репетитор-биченосец. Эти репетиторы открывали студии и за полдюжины уроков научали студийцев элегантному самобичеванию. В знак особого расположения к самобичующимся сеньоры, приподняв вуальки, на мгновенье казали личики.

Проблема меры в порке столь же стара, сколь и сам институт порки. Вот что писал Гораций в своих “Сатирах”:

Нужно, чтоб мера была, чтоб была по поступку и кара,
Чтоб не свирепствовал бич, где и лёгкой хватило бы розги.
Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,
Этого я не боюсь!..

Но насколько всё-таки “больше”? Английский исследователь У.Купер свой труд “История порки” открывает следующим утверждением: “Согласно официальной документации, некий школьный директор старой формации за полувековую карьеру всыпал ученикам около полумиллиона палок и сто двадцать четыре тысячи розог”. Интересно, успевал ли этот директор ещё и преподавать? Но любопытна не только количественная сторона дела. Откуда есть пошёл педагог? В Древней Греции “педагогом” называли домашнего раба при господском чаде. В Риме учитель влачил полунищенское существование и был в самом низу социальной лестницы. Грамматик (словесник) стоял ступенькой выше, поскольку жалованье у него было раза в четыре выше, чем у учителя. Но и он не пользовался уважением в обществе. Можно представить себе, сколько многовековой обиды и злобы скопилось в представителях этой профессии. Нет людей жесточе обиженных. В подтверждение приведу ещё один пример. Мужчин-палочников по контрасту с коллегами-палочницами можно смело назвать гуманистами. Знатных римлянок причёсывали и умащали обнажённые по пояс рабыни. Почему обнажённые? Стоило рабыне недоспиралить локон, сбить тупей металлическим кольцом, спутать подготовительный массаж с восстановительным, как госпожа хваталась за плеть. Император Адриан даже был вынужден временно лишить одну из самых рьяных аристократок права пользоваться плетью. Полтора века тому некая миссис Браунригг засекла до смерти нескольких служанок, за что была казнена. До недавнего времени будуары знатных дам были оснащены не хуже пыточных. А уже в наше время в Лондоне старших жён арабских шейхов не раз ловили с поличным: отсечённым мизинцем или вырванным глазом пакистанской служанки. В иконологии жестокость аллегорически изображают в облике страховитой ведьмы, схватившей за горло малютку из колыбели. Но какая же это аллегория? Да это портрет учительницы!

В Страсбурге в Европейском суде по правам человека шел процесс по делу Джереми Костелло-Робертса. Семилетний Джереми за непослушание трижды был наказан (кроссовкой по заднему месту) директором частной школы. На скамье подсудимых – британское правительство, до сих пор не запретившее телесных наказаний в частных школах. Если бы я был адвокатом Джереми, то начал бы издалека.

В Средние Века английские педагоги называли розги и палки школьными мечами, вручёнными Богом учителям, дабы последние карали зло. Розги и палки были школьными скипетрами, пред которыми толпа школьников должна была преклонять голову. Известен случай, когда один из школьников не преклонил головы и пустился в бега. Он спрятался в склепе Св.Адриана в Кентербери, городе святых и паломников. Там и нашёл его наставник и на месте подвергнул наказанию. Когда наставник замахнулся в третий раз. Св.Адриан парализовал его руку и велел извиниться перед учеником. Учитель повиновался, и лишь тогда Св.Адриан сказал руке “отомри”. И это не единичный случай. В Вестминстерской школе даже издавался тематический журнал “Флагеллант”. В Винчестере берёзовой розге предпочитали яблоневую ветвь. В историю другой знаменитой школы, Шрусбери, навсегда вписано имя доктора Батлера. Он был левшой, и каким левшой! В Итоне с родителей учеников взимали по полгинеи на розги, вне зависимости, подвергался ли их отпрыск наказанию или нет. Избегать розог в Итоне считалось дурным тоном. В анналах этой школы остался доктор Кит. Он одевался под Наполеона. Брови его были столь кустисты и колючи, что он пользовался ими вместо рук, когда нужно было указать на доску или дверь. В школах графств Нортумберленд и Ланкашир к розгам почти не прибегали, поскольку берёзы в этих графствах были вырублены. В шотландских школах отдавали предпочтение ремню и – в прибрежных районах – угрёвой коже. И в шотландских и в английских часто применяли так называемый “лошадиный способ”: наказуемого распластывали на спине соученика. Сторонние наблюдатели, французские этнографы, констатировали: “Традиция прибегать к розгам в Англии сохранилась, поелику традиции в этой стране чтут”. Выдающийся деятель английского Просвещения Сэмюэль Джонсон утверждал (цитирую по его биографу Д.Босуэллу): “Воспитание не может не быть жестоким; безрассудных детей усмиряет только страх. Внушать страх – одна из первейших обязанностей воспитателя…” Джон Локк в “Трактате об образовании” с одобрением отзывается о матери, которая дала своему младенцу восемь шлепков. Если бы она остановилась на седьмом, то младенец вырос бы пропащим человеком… Закон мудро устанавливает, что воспитатель, ударивший ученика в глаз, является преступником. Но наказания, не чреватые пожизненным увечьем, оправданны и разумны.”

Я не знаю, уместно ли здесь говорить о детском труде. Всё же кое-какие факты напомню. С 1842 года детям до десяти лет не разрешалось работать в шахтах. Промышленный бум в 50-60-ые годы XIX века востребовал сотни тысяч ручонок. Присмотритесь внимательней к романтическим образам юнг в приключенческих романах писателей-викторианцев. Как я мечтал о такой судьбе! Шпангоуты. Брамрей. Стеньга. А рук, стёртых в кровь, и боцманского пениса не хочешь? Исследователь Дж.Бест пишет, что родители были опасней для детей, чем капиталисты-кровососы. Если родители не могли пристроить детей на мыловаренный завод или в рудники, то тогда девочек ставили пугалами в огороде, а мальчиков отправляли пасти коров

Уважаемый суд, пора выслушать Джереми.
Дирекция Вестминстерской школы любезно позволила мне поработать в архивах школьной библиотеки. И вот я сижу за столом, листаю, читаю, делаю выписки. Интернатский журнал “Флагеллант” издавался два с половиной месяца. Всего вышло девять номеров, в общей сложности полторы сотни страниц. Юноши спешили. Я буквально слышу, как неутомимо скрипят их перья весной 1792 года. В конце мая журнал был запрещён. В ту пору буйно цвёл готический роман, входил в моду романтизм, но вестминстерские старшеклассники модой пренебрегали. Их не зря учили риторике, так что писали они в духе трактатов Цицерона: доказывали своё, опровергали оппонента, точно выбирали слова, соразмерно строили фразы. В их сочинениях не различаешь тупого удара палки, нету в них пятен крови, ручейков слез. Но всё же… “У меня нет сомнений, что рука учителя не потянется к розге, если он уразумеет, что она изобретена дьяволом!!! Я взываю к вам, профессора порки! Кто был божеством античного язычества? Дьявол! Католический Рим – это рассадник предрассудков и суеверия. Разве протестант будет отрицать, что дикости монахов, и среди этих дикостей бичевание, от дьявола? Мы сбросили ярмо Рима, но розга ещё властвует над нами!”

Другой автор “Флагелланта” обращается к родителям: “Достопочтенные отцы! Дозвольте мне из отдалённого края оповестить вас об отношении к “Флагелланту”. Несовершенство моего стиля, чаятельно, загладится существом моего послания. Знайте же, праведные братья, что я пребываю под покровительством учителя господина Тэкама, чья рука тяжелей головы и почти столь же сурова, сколь его сердце. Когда мы получили первый нумер “Флагелланта”, педагог осведомился, что за ахинею мы читаем. Мы ответствовали. Он схватил журнал и, сунув его в карман, воскликнул: “Ну и времена! Мальчишкам дозволено размышлять о себе!”. Я часто слыхивал о праве помазанника божьего, монарха, и, признаюсь, испытывал сомнения. Но о том, что учитель – это тоже помазанник божий, я что-то не слыхивал!”

Спустя полвека другой вестминстерский отпрыск вспоминает: “Наказывали за неуважение к старшеклассникам, за то, что не сдержал слова или свалил на кого-то вину за содеянное, за карточное шулерство. Били рукояткой розги по ногам. Били по рукам. О, эти зимние утра! Я вытягиваю обветренные руки в цыпках, сейчас по ним полоснут линейкой. Как-то я приехал на каникулы домой, и мой отец отвёл меня в ванную, долго мыл мне руки горячей водой и мылом, щёткой вычистил траур из-под ногтей, смазал жиром и дал пару лайковых перчаток. Я не снимал их двое суток, все раны затянулись, кожа стала мягкой, бледной… Во время порки было принято улыбаться. Никогда не слышал ни стона, ни всхлипа. Курить считалось наглостью. Чтоб покурить днём, я спускался к Темзе и забивался на дно баржи, а ночью вскарабкивался на крышу. Стоял себе, прижавшись к трубе, и пускал кольца дыма. Труба грела спину, а перед моими глазами простирался Лондон. Отсюда было потрясающе наблюдать за пожарами. Никогда не забуду грандиозного пожара на Бродвудской фабрике клавишных инструментов, как там горели штабеля красного дерева… В Вестминстере почти не издевались попусту. Но всё же случалось. Порой заставляли растопырить пальцы и положить ладонь тыльной стороной вверх на парту. После мучитель пером или перочинным ножиком часто-часто скакал между пальцами. Некоторые делали это мастерски, туда-назад, туда-назад. Но кончалось всегда одним: кровью.”

Школьная “Книга наказаний” – толстенный рукописный гроссбух. Вели его старосты-старшеклассники. По традиции они не только выносили приговор и карали, но заносили в гроссбух имя наказуемого, дату, меру и обоснование экзекуции. Почерки у старост разные, но стиль общий, обкатанный. Я почему-то увлёкся хроникой 1941-го, 42-го, 43-го годов. Это уже история, но без музейного душка. Чем эти годы памятны вестминстерским старостам?

“М. наказан за сквернословие. Староста Стэмбургер сделал замечание классу, чтоб не орали. Когда Стэмбургер кончил, М. встал и сказал: “Пойду-ка посру”. Ему сказали, чтоб он придержал язык. Но вскоре всё это повторилось. Я сказал М., что он заработал три удара. Он опротестовал решение. Мы обговорили это с директором и решили, что наказать надо не просто за сквернословие, а за всё вкупе. Правда, сошлись на двух ударах…        Дверь в общежитии младшеклассников сломана. Провёл расследование. Выяснил, что Дикинсон мешал закрыть дверь ногой. Джонсон попробовал захлопнуть дверь с другой стороны. В итоге дверь треснула. Тогда Дикинсон хряснул дверь так, что она окончательно раскололась, причём тут же пытался свалить вину на Джонсона (есть свидетели). Четыре удара Дикинсону и три Джонсону. Оба опротестовали решение, но безуспешно. К сожалению, удары Джонсону получились сильней…        Наказан (два удара) за то, что в ванной смешал два химиката, в результате чего завонял всё помещение. Он знал, что делает, хотя и не отдавал себе отчёта в масштабах последствий. Принял наказание, как обычно, не моргнув…        Должен признаться, что не хотел бить ученика, отчасти потому, что он мой друг. Но он слишком уж нахамил Стэмбургеру…        Подвергнут наказанию за то, что курил в общежитии после отбоя. Он этого и не скрывал, даже сказал: “Я всегда в это время выкуриваю одну сигарету.” Но разве это оправдание? Пришлось дать ему урок (три удара), чтоб и остальным было неповадно. Надо за ним присматривать. Если снова поймаю с сигаретой, накажу по максимуму (шесть ударов)…        За то, что снежком разбил окно. Всех предупреждали, чтоб не играли в снежки перед домом и за домом. Но кто-то бросил в него, он ответил и угодил в окно…        Трижды кряду забывал тетради. Всякий раз предупреждали. Пришлось наказать. Били в каморке для белья, потому что был вечер. Кончили в девять пятнадцать…”       

Седьмой час. Я один в библиотеке. Открывается дверь, и входит пятнадцатилетний лондонский школьник. Он в мрачноватом вестминстерском пиджаке, в линяло-сиреневой сорочке, несъедобно-розовом галстуке. На ладонях свежие волдыри: только что с гребли.

  – Папа, – говорит он по-русски почти без акцента, – пойдём домой.
Мы выходим в школьный двор. Глотаем застойный воздух девятисотлетней выдержки. Пытливо, нежно, пытливо я вглядываюсь в его профиль.
– Папа! – Говорит он почти без акцента. – Пожалуйста. На нас смотрят.
Музей Детства закрывается.

Примечания

*Когда я стану взрослым, большим, гордым, то скажу всем девочкам и мальчикам: “Не трогайте моих игрушек”. (Р.Л.Стивенсон)

** Не путать с Альбрехтом Бранденбургским, последним гроссмейстером Тевтонского ордена, и Альбрехтом Медведем, душителем полабских славян.