Посвящается международному дню книги (и защиты авторских прав), 23 апреля. В этом разговоре с Игорем Померанцевым участвуют три западноевропейских контрабандиста — М.Корти (советолог, радиожурналист); Л.Мартинес (славист, эссеист); М.Дьюхерст (славист).
Контрабандисты они не совсем обычные. В хрущевско-брежневскую эпоху они вывозили из Советского Союза литературно-художественный и политический «самиздат». Работали не за страх и не за деньги, а за совесть.
Начнем с английского слависта Мартина Дьюхерста. Он преподает в университете города Глазго. С чего начался его самиздат?
Дьюхерст: Как это ни странно, в самый первый день моего пребывания в России — это была весна 1959 года -мне показали неопубликованный вариант стихотворения из цикла Заболоцкого «Столбцы» и предложили вывезти на Запад. Я доверял этим людям, с которыми провел вечер, вывез стихотворение и передал его одной оксфордской библиотеке. Но это было так давно: о «самиздате» в ту пору не говорили.
Правда, я накануне прочел “Доктора Живаго” и, наверное, из-за этого согласился помогать моим российским друзьям. Это продолжалось вплоть до 1964-ого года. Я был очень молод и считал, что не дать Пастернаку опубликовать “Доктора Живаго” – это преступление не только против советского читателя, но и всего человечества. Помню в году 62-м меня задержали два кагебиста. Мы разговаривали в гостинице “Метрополь”, а в портфеле моем лежали три выпуска “Синтаксиса”. К счастью, меня не попросили открыть портфель. В ту пору я интересовался литературой, да и политического самиздата было совсем мало.
Померанцев: Мартин, чем Вы рисковали?
Дьюхерст: Я не знал, что со мной сделают, если найдут. Но меня это не очень беспокоило. Я вам честно скажу: я сегодня впервые публично говорю на эту тему.
Померанцев: Какое приключение, связанное с «самиздатом», Вы считаете самым рискованным?
Дьюхерст: Интересней всего было в Праге в августе 68-го. Было ясно, что это чуть ли не последний шанс переправить ценные рукописи на Запад. Время было нервное, я въехал в Чехословакию без визы и выезжать надо было без визы. А при мне был большой чемодан, набитый почти сплошь советскими “самиздатскими” рукописями. К счастью, все обошлось. Тогда одна чешская переводчица, она уже умерла – назову ее имя впервые: госпожа Нашкова – дала мне стихи великолепного чувашского поэта Геннадия Айги и первую часть “Чонкина”. Я начал читать “Чонкина” в своей комнате в маленькой пражской гостинице. А на улице уже были советские танки. Надо сказать, что на этих танках сидели далеко не Чонкины, а довольно грозные с виду латыши, азиаты, славяне из медвежьих углов Сибири. Занете, Прага и Кафка – это почти одно и то же. Так что было довольно жутковато. А вывез я “Чонкина” из Праги вроде бы с разрешения автора. Но публикация романа причинила ему и его прекрасной жене Ирине крупные неприятности. Мне пришлось извиняться перед ними, но мы все равно стали хорошими друзьями. Да, теперь пора ответить на Ваш вопрос о том, думал ли я об опасности. Слава Богу, я к концу пятидесятых уже отслужил свое в британских военно-воздушных силах, там выучил русский и прекрасно понимал, что я рискую куда меньше, чем те советские люди, которые пишут “самиздат” и передают его мне. Ну мне бы дали три года, а им – восемь. Яростные протесты авторов против публикации их произведений на Западе публиковались тогда, как правило, на девятой странице “Литературной газеты”. Но эти протесты были неискренними. Так что когда я лично знакомился с Войновичем, я не испытывал особого страха, и он действительно сказал мне, что рад тому, что я вывез первую часть “Чонкина”, и что книга была оперативно опубликована.
Померанцев: Мартин, Вы человек сугубо гуманитарный, филолог, историк литературы. Получается, что КГБ все-таки очень плохо работал?
Дьюхерст: Может быть, они сами этого хотели. Мысль эта, конечно, провокационная с моей стороны. Но я думаю, что и в 60-е года в КГБ работали не только изверги, но и более или менее нормальные люди. И последние не больно как старались.
Померанцев: Что Вы больше любите: риск, приключение или литературу?
Дьюхерст: Одно не исключает другого. Великобритания очень скучная страна, потому что здесь почти все разрешено. Мои приключения были своего рода солью в скучном существовании. Но и литературу я люблю соленую, да, не пресную. А в жизни люблю привкус неуверенности. Для меня это важно.
Померанцев: Моего очередного собеседника зовут Луи Мартинес. Он преподает русскую литературу в университете в Провансе. В 1956 году стажировался в Москве. Тогда ему было 23 года. Мартинес был одним из тех молодых французских славистов, к которым Борис Пастернак обратился с просьбой вывезти на Запад рукопись романа “Доктор Живаго”. 15 июля 1956-го года Луи Мартинес вместе со своим другом, ныне известным славистом Мишелем Окутюрье приехали на дачу в Переделкино. Знал ли Мартинес, о чем пойдет речь?
Мартинес: Нет. Это был, можно сказать, восьмичасовой монолог Пастернака, но как называется роман, он так и не сказал. Он подробно, но смутно пересказывал содержание, которое, кстати, не совсем совпадало с тем, что впоследствии было опубликовано.
Померанцев: Пастернак сам заговорил о том, что нужно перевезти рукопись романа?
Мартинес: Он принял нас на веранде. Был поток слов о необходимости такого романа. Роман надо донести до света, до жизни. К нам обращались как к спасителям, что ли. Он говорил, что дело не столько в исполнении долга перед известным писателем, сколько в осуществлении всечеловеческой миссии. Он говорил нам: “Вы понимаете, оттого, что мы не можем все договорить до конца, с нами случаются инфаркты, мы болеем раком, мы гибнем, оттого, что не можем досказать”.
Померанцев: Он прямо просил Вас:”вывезите рукопись”?
Мартинес: Конкретно – нет. Он сказал:”Необходимо довести до общественности”. Он даже слова “роман”, по-моему, так и не произнес. Он брал тоном и лихорадочностью. Он дал понять, что надо что-то донести, перевезти, перевести. Но потом выяснилось, что рукопись он уже показал итальянскому издателю Фельтринелли, а копию отдал в руки моей коллеге Жаклин де Пройяр, которая, наверное, переправила ее на Запад. Я считал себя, ну, как будто исполнителем его завещания, и поэтому, когда мы с Мишелем Окутюрье оказались на Западе, мы пошли в издательство “Галлимар”. Принесли не рукопись, а вроде бы завещание и сказали: “Вот этот человек просит перевести этот роман на французский, и мы готовы это сделать”. На этом нас , кстати, и поймал издатель. Мы начали переводить, показали готовые главы Борису Парену (он был философ и работал в издательстве “Галлимар”), а тот сказал: “Ну знаете, конечно, книга интересная, но неизвестно будет ли издатель печатать такую книгу, слегка сумбурную”. Я потом уже понял: тогда как раз шли переговоры с Фельтринелли по поводу покупки рукописи. Дал я почитать одну главу Альберу Камю, который поговорил с Нобелевским жюри и очень-очень настаивал, чтобы Пастернак получил Нобелевскую премию. Мы были наивные молодые люди и были готовы работать задаром, то есть ради Пастернака, чтобы его голос дошел. И нам действительно заплатили гроши за эту годовую работу.
Померанцев: С точки зрения советских властей Ваша встреча в Переделкине была, конечно, криминалом. Как Вы полагаете, Пастернак отдавал себе отчет, что это – криминал? Он звучал как заговорщик?
Мартинес: В нем была, конечно, какая-то дрожь. Он как-то предугадывал, что конец его уже близок. Он к этому делу не подходил как советский гражданин к табу. Он подходил как задыхающийся человек, который хочет, чтобы вокруг его смертного одра было побольше народу. Но задним умом, может быть, он все это подсчитывал, рассчитывал, не знаю, и как человек просил нас перевезти неизвестного детеныша куда-то подальше.
Померанцев: Мой третий собеседник — Мари Корти, советолог, радиожурналист. С чего началось его увлечение “самиздатом”?
Корти: В молодости я был связан с одной организацией в Милане. Называлась она “Руссиа христьяна”, то есть “Христианская Россия”. Эта организация выпускала журнал с таким же названием. Волновали журнал проблемы свободы религии в СССР, но правозащитные вопросы тоже. И вот тогда в начале шестидесятых я и увидел первые “самиздатские” документы.
Померанцев: Еще в Италии?
Корти: Да, еще в Италии.
Померанцев: А в Россию Вы приехали уже с целью вывезти какие-то документы?
Корти: Да. Мне предложили работу переводчика в посольстве Италии в Москве, и я согласился именно потому, что я надеялся вступить в контакт с людьми, о которых я наслышан, с диссидентами.
Померанцев: Вы подвергали себя риску. Почему?
Корти: Ну, это был небольшой риск. Кстати, у меня не было дипломатического статуса, поскольку я относился к обслуживающему персоналу посольства. Но я, иностранец, не подвергался риску, которому подвергались советские граждане, занимающиеся правозащитной деятельностью.
Померанцев: Марио, Вы человек авантюрного склада?
Корти: Может быть, такой момент был. На самом деле побудили меня к этому одни и те же идеалы, те же ценности.
Померанцев: Демократические ценности?
Корти: Идеалы прав человека. В молодости, в детстве я читал русскую классику в испанском переводе, потому что я жил тогда в Аргентине. Читая, как бы спонтанно разделяешь те ценности: соболезнование, что ли, сочувствие, евангельские ценности, как у Толстого, Достоевского. Еще было ощущение, что ты делаешь полезное дело. Снова таки — молодость.
Померанцев: В Вашей контрабандистской деятельности у Вас были свои предпочтения: политический “самиздат”, художественный?
Корти: Меня больше интересовала деятельность правозащитников.. Но, видите ли, не я решал, что переправлять.
Померанцев: А какими вывезенными рукописями Вы гордитесь больше всего?
Корти: Я никакими не горжусь особенно. Раз в неделю было несколько пачек, конвертов. Что я переправлял, не помню. Был у меня коллега, он тоже переправлял. Но о нем никто не говорит. Его зовут Пауло Барелло. Люди не понимают, как все это сложно. Надо было обмануть дипкурьера, диппочту, организовать как бы тыл, понимаете, людей там у себя в стране, которые принимали бы эти бумаги. С этим связаны и почтовые расходы.
Померанцев: Вы легко находили общий язык с российскими диссидентами? С ними было легко работать?
Корти: Очень. В тех условиях было очень легко, и не было времени думать о дрязгах. Годы трудные: с 72-го по 75-й. Как раз были арестованы Якир, Красин, процесс шел.
Померанцев: КГБ подозревал Вас?
Корти: Да, были протесты, этакие представители обращались в посольство по поводу моей деятельности. Они прямо говорили, что я получаю материалы от антисоветчиков, от диссидентов, и переправляю их на Запад.
Померанцев: В диссидентском мире ходит легенда о том, как Вы выпрыгнули из окна московской квартиры, когда туда позвонили кагебисты. Это правда?
Корти: Да, был такой эпизод. Пришли с обыском. В однокомнатную квартиру. Там еще кухня была. И они почему-то задержались на кухне.
Померанцев: Чья это квартира была?
Корти: Елены Семеки. Она впоследствии эмигрировала. Надо ей отдать должное. Она много сделала для правозащитного движения.. Ей много передавали, и она передавала дальше и переправляла на Запад. Я это говорю без ее разрешения. Но она теперь живет в Бостоне. Я думаю, она не будет против. Вот что там произошло. Кагебисты задержались на кухне. Да, вот я недавно был в Москве на конгрессе “Мемориала”, и Павел Литвинов, который был тогда у Елены, подошел и похвалил меня за находчивость и присутствие духа. А я совсем не находчивый, я ничего не сообразил. Просто хозяйка приоткрыла дверь и сказала:”С обыском”. Все замерло. Мне кажется, молчание длилось минут пять. Я сидел какдурак, и все сидели. Там были Павел Литвинов, Юрий Мальцев, был Эма Коржавин, Борис Шрагин покойный. У Шрагина был портфель с бумагами, которые он собирался переправлять. Все смотрели на меня: как я буду реагировать. И тут опять Лена, открыв дверь, посмотрела на меня и показала на окно. Я понял, и сделал это.
Померанцев: Вы ушли без пальто?
Корти: Шуба осталась в коридоре, но ведь в шубе ничего не было.
Померанцев: Марио, теперь, когда Вы оглядываетесь на свое прошлое, оно кажется Вам героическим?
Корти: Нет. Это был самый богатый период моей жизни. Я ни в чем не раскаиваюсь.
Померанцев: Итальянские издатели платили Вам за “самиздат”?
Корти: Нет. Видите ли, у меня не было особых связей с издателями. Правда, когда я вернулся из Москвы, мы с друзьями основали кооперативное издательство и печатали “самиздат”.
Померанцев: У Вас нет ностальгии по этим годам?
Корти: По этим годам есть. Но они ушли.
Померанцев: А итальянская или американская разведки интересовались Вами?
Корти: По-видимому, обе интересовались. Итальянская разведка, видимо, знала, что я переправлял. Но прямых контактов не было.
Померанцев: В итальянском посольстве действительно не замечали, что Вы злоупотребляли своим служебным положением или смотрели на Вашу деятельность сквозь пальцы?
Корти: Замечали. Вызывали. Да, и вызывали, и запрещали, и как бы смотрели сквозь пальцы, и помогали даже. Один посол мне очень помогал. Вот насколько это было непросто. Солженицын в “Невидимках”, есть у него такая книга, он меня упоминает. Он выражает мне благодарность, говорит, что перед ним на полках какие-то книги, и что я эти книги переправлял и вот, мол, спасибо ему за это. Когда я это прочел, я слегка улыбнулся, и стал думать об этом эпизоде, о том, как и сколько людей во все это вовлечены. Ну, во-первых, сам Солженицын уже находился в Цюрихе. Со мной в контакт вступила Екатерина Фердинандовна Светлова, мать Натальи Светловой, жены Солженицына. Вступила она в контакт со мной через Александра Некрича и еще одного человека. Познакомилась со мной и решила, что мне можно доверять. Мне передали целых пять чемоданов. Я, слава Богу, узнал, что две дамы из посольства собираются в Париж. У одной из них брат работал в консульстве в Тулузе. Эти чемоданы были отправлены из Парижа в Тулузу. Из Тулузы шофер по дороге в Рим завез чемоданы в Милан и оставил их у моих родителей. Тем временем я прилетел из Москвы в Милан, взял чемоданы, поездом поехал в Цюрих и оставил эти чемоданы у Солженицына. Это все произошло в течение одной недели. Сколько человек помогало, а о них никто ничего не знает.
Померанцев: По крайней мере, Вас мэтр помянул.
Корти: Да, но я просто хочу сказать, что за одной фразой скрывается.
ФОТО: работа киевского художника Алексея Аполлонова, «Человек с книгой»; холст, акрил 60х50; 2014
