В «Барвах» открылась новая выставка Славы Бырука — из названия следует что она про дороги, движение, путь. С точки зрения метафоры все так и есть — путь художника и есть движение, даже в рамках одной магистральной темы. У Бырука темы — разные. А вот способность выразить очень много в двух линиях неизменна. Вот он изучил мир струн (абстрактный цикл), свернул на неизвестное шоссе и вырвался на автобан — с Эйнштейном, кентавром и новыми символами о старом мире.

Расскажи о выставке в «Барвах».

― Я, как и всегда, делал очередную серию работ. Именно для «Барв» ничего специально не делал. Встретился с Аликом (Александр Журавлев — организатор выставок в ресторане Barvy). Алик спросил: «Ты делаешь что-то интересное?» Я ответил: «Пытаюсь».

Новую серию?

― Я бы не называл ее «серией». Я делаю свою работу, то, что мне нравится. А потом у меня происходит вкрапление дорог. Эти дороги – больная тема. Я постоянно возвращаюсь к ним, делаю шоссе, то, что Алик назвал «Ледокол», то highway 66, то — просто какую-то абстрактную дорогу. В моей работе постоянно происходит игра с дорогой. А потом я отъезжаю в сторону  или попадаю в тупик, или нащупываю более легкое направление. Я отошел от игр со струнами, что были на моей прошлой выставке в «Барвах». В новых работах я ушел скорее в символизм, начал искать в своих работах не то, чтобы какой-то новый образ, новые смысловые значения.

Слава, прошедшая выставка,  струны ― это как-то связано с твоей любовью к музыке?

― Музыку я любил всегда. У струны есть понятие «амплитуда колебания». Если она очень перетянута, – это тяжелый рок, если она мягкая, – это уже блюз. Наверное, так же происходит и в картинах: переживания могут быть жесткими, просто мощными или умиротворенными, спокойными. В моих работах бывает одно начало, один ключ, а когда я их довожу до конца, то вижу, что я ушел куда-то. Надо вовремя остановиться, чтобы самому не запутаться в собственном смысловом поле.

А что сейчас? Дороги сопровождают новый цикл. Про что эта серия? 

― Трудно дать емкое определение. Скорее всего, в ней есть какой-то символизм, поиск какой-то фантасмагории, но вместе с тем они еще не совсем устоявшиеся, как метущиеся души.

Как переход куда-то? 

― Да. Я из одного (состояния, поля, пространства) ухожу в другое. Если посмотреть внимательно, в новых работах есть кусочек мифологии Древней Греции, — Кентавр с кариатидами. Мне интересно работать не только с цветовым пятном, но и с сюжетом, чтобы мои работы воспринимались на невербальном уровне «ох» или «ах».

Про символизм ты очень точно сказал, это уход в мир с героями?

― Не буду говорить, что это Дали, потому что его сюрреализм это целая игра. Ты можешь покадрово смотреть его работы, в которых происходит действие  мира Дали. И  уже сам дорисовываешь в своей голове, что будет происходить дальше. Я не создаю Вселенную,   выхватываю один момент и перехожу в другой. Как бы идет игра объектов друг с другом на небольшом временном промежутке, и  одновременно идет игра, общение со зрителем. Какие-то вещи я старался довести до такого этапа, чтобы зритель вошел в эту игру.

То есть, каждая работа —  приглашение к диалогу?

― Это, наверное, уже и не мой диалог, потому что я как художник уже все сказал.

Но в работе есть место для зрителя?

― Конечно. Если на предварительном этапе все имело не невербальный уровень общения, а тактильный  — когда я сижу со своей работой и общаюсь с ней путем передачи мазка и энергии, сейчас, когда работа готова,  ее жизнь  перешла в другую плоскость.

Тебе важно услышать или увидеть реакцию на твои работы?

― Скорее всего, эту реакцию я не вижу. Можно конечно поставить скрытую камеру и наблюдать реакцией зрителей…

Ладно, забираю вопрос про эмоции. Тебе важен такой отклик: «Слава, мне понравилось!» или «Слава, ты куда-то не туда зашел!»

― Если я вовремя пойму, что делаю что-то не то,  постараюсь свернуть. А пока мне нравится, и я это делаю. До какого состояния я доведу свою следующую работу? Когда начнется психоделика? Я — не провокатор. Есть художники-провокаторы, которые строят свои работы на открытой провокации. Я такие задачи не ставлю, я провоцирую более мягко.

Карантин каким-то образом повлиял на тебя —  художника?

― Повлиял. Если раньше то, что я делал, для меня было предельно ясным, то сейчас, как-будто встал над пропастью во ржи – и началось легкое дрожание. Два месяца у меня просто пропали. Я делал какие-то наброски, зарисовки, но при этом даже не прикасался к кисти. 

Если музыканты долго не работают с инструментом, им приходится преодолевать внутренние барьеры. У тебя бывает боязнь белого листа?

― Нет, этого нету. Я боюсь потерять уверенность.

Уверенность в чем, в мазке?

― У меня как такого мазка и нет. Я считаю, что надо выполнять задачу, как у Пикассо: провести одну-единственную линию и не блокировать ее со всех сторон красками, чтобы придать ей изящество. Изящество этой линии – живое. А есть изящество компьютера,  оно сухое. Моя задача – дать первостепенную живость. Некоторые работы я просто закрашиваю и начинаю проводить на них пикассовские линии, строить фигуры.

А когда ты портишь работы, тебе может понравится линия настолько, что ты подумаешь: «О, пусть останется»?

― Нечто подобное было несколько раз. Я перекрывал свою старую работу в каких-то местах очень грубо черным и белым. Но пришел к выводу, что лучше черный, потому что он съедает всё, а потом, сверху, можно баловаться с цветом. Белый – нет, это потерянные ведра краски, которые ты вбухиваешь в нее, а она все равно просвечивается. Черный убивает всё. А у меня же работа имеет многоцветие: тут она синяя, желтая. И вдруг черный перекрывает ее. Господи, надо просто отрезать кусок, 30 см, дать рамочку – и все, готовая работа. Да, у меня были такие моменты. Это как в природе: ты идешь мимо какого-то ржавого колодца или какой-то пошарпанной двери и вдруг видишь, что это новая находка. Иногда какие-то вещи я просто фотографирую. Мне понравилось – потом я начинаю ее прорабатывать детали. Когда у меня появляется форма – тогда начинаю заниматься символизмом непосредственно, начинаю искать то, я бы ТАМ увидел. И вдруг появляется какой-то образ. Я начинаю его прорабатывать, как цепочку (к этому прибавляется второй). А потом бах – и у меня два живых объекта, которые как-то общаются между собой.

Это напоминает писательский труд. Только у писателя инструмент — слова, а у тебя ― символы, линии.

― У писателя инструмент — прежде всего мысль. А то, что я описал —  просто механизм.

Ты же думаешь, разве у тебя не мысль? Или ты про невербальные вещи?

― Нет. Как бы это парадоксально не звучало, сначала у меня может появиться какая-то форма, какой-то абстрактный образ, а потом – какая-то мысль, как действие. Допустим, сначала я сделал объект «колобок» или «солнце», но в какой-то момент появляется еще какая-то линия – и возникает совсем другой дискурс. Соответственно, ты уже по-другому начинаешь ее прорабатывать.

Ты ― художник, воспитанный предыдущими поколениями живописцев. С кем бы из предыдущего поколения живописцев ты хотел бы вступить в диалог? О чем был бы этот диалог?

― Мне очень нравится испанский художник Миро, но при этом я его ненавижу всеми фибрами души. Я изучал его работы и пришел к выводу. Есть понятие «человеческий глаз». У Пикассо это всеми узнаваемый глаз: что он делает свой автопортрет, какую-то диву, или лошадь. Возьмите Модильяни: кому не приклеите его глаза – сразу скажут, что это Модильяни. Миро — поганец. Он вобрал в себя всё: и глаза ацтеков, и перевернутые, и неперевернутые образы, большой, маленький, удаленный зрачки. Все, что существует, этот человек использует в своих работах. Я понимаю, что это не плагиат. Но хочется создать что-то свое. У Пикассо — свой глаз, а у Миро – десятки глаз. Все заключается в том, что хочется найти иногда свое, а тебе этот товарищ не дает. А это интересно.

А с кем бы из художников-современников тебе хотелось бы вступить в диалог?

― На конфронтации или на гармонии?

А давай попробуем и так, и так. Сначала гармония.

― Из современных это Ксения Дацюк. Знаешь Антона Тарасюка? Это его жена. А на контрасте я тебе з бухты-барахты не скажу. Надо подумать.

Есть что-нибудь в твоем нынешнем состоянии, что послужит отправной точкой для следующей серии? Может быть, ты что-то нащупал, но еще пока не рассказал?

― Есть. Я, может, и буду возвращаться к этой теме накопительно, но не буду ее мусолить. Шишкин начал свои  «Еловые леса», и все, сидел на них. Айвазовский сидел на одной волне. Я думаю, что мне будет скучно. Я поработаю-поработаю, а потом уйду в «Дороги». «Дороги» – тема, интересная сама по себе. В ней чистый лаконизм, но при этом просматривается сильная, последовательная мысль. Вот у меня уже 4-й «Ледокол». Я все рублю и рублю этот путь.

Слава, будет ли полноценная выставка, если собрать все твои дороги вместе?

― Очень много дорог ушли, подарены «Highway 66», «Скорость весны – 50 км/час (3 работы)», «Е-95 (наша известная дорога)». 

Уходить — естественное свойство дорог.

― Ушло где-то 15 работ. Не считая тех дорог, которые будут вывешены.

Текст: Вика Федорина

ФОТО: FG Kyiv Art Go, Сергей Мазураш

Что: выставка Славы Бырука  «Дороги. Путь. Ледокол»

Где: Barvy, ул. Мечникова, 3