5 октября в киевском ресторане «Барвы» откроется выставка художника (а еще дизайнера и редактора) Славы Бырука, подготовленная Александром Журавлевым.  Она называется Intentio. 

Википедия объясняет значение этого слова так: «…в отличие от желания, интенция понимается как задуманный план действий. Интенция — коммуникативное намерение — может появиться в виде замысла строить высказывание в том или ином стиле речи, в монологической или диалогической форме». Сама того не зная, эта статья отражает главную цель серии (серий) работ, которые мы увидим — намерение Бырука показать другую сторону живописи. Другой способ мышления. Живопись, у которой нет дна, одной только прямой перспективы или глубины цвета. Зато существует картина в картине. Дверь в несколько миров, портал в разнообразие смыслов, геометрическая направленность движения. А еще бесконечные любознательность и сдержанность. Движение и медитация. Направленное действие, вернее — размышление о нем. Намерение. Сон. Линия.

Мы встречаемся примерно за неделю до выставки, все как обычно на интервью: я задаю вопросы, Слава отвечает. Но то, что он отвечает — совершенно необычно. Не банально. Не линейно.

Как вы с Сашей Журавлевым придумали выставку Intentio (Интенция)?

— Сашу я знаю не так долго, он организовывал выставки моих знакомых художников. Это ведь не картинная галерея, это ресторан — абсолютно не привычный для многих формат: сидеть, есть и смотреть на картины… кто-то из художников  на это может и обидеться. Мне стало интересно выставиться в таком непривычном месте.

Когда я первый раз попал на выставку, подготовленную Журавлевым (это была Елена Придувалова или Ахра Аджинджал, не помню точно), сама атмосфера, стены,  люди, которые пришли на открытие, — все вместе мне понравилось. Все — спокойные, милые, приветливые, умные. Это очень приятно. И я сказал: «Саша,  как вы посмотрите, если бы я предложил себя?» 

Я ведь не известен многим кураторам. Работать начал довольно поздно. Мои сверстники по РХСШ себя зарекомендовали еще в 1980-е — Фирцак, Савадов, Тистол, Джаббаров, многие другие. Некоторые были старше, некоторые — младше. В свое  время я от рисования отошел, жизнь меня «побросала».

То есть какое-то время вы не занимались выставками, но рисовали?

— Одно время я работал художником на киностудии «КиевНаучФильм». А это значило живое общение с такими мастерами нашей мультипликации, как Давид Черкасский, Евгений Белкин, Борис Липинский. Затем, уже после армии… С детства я очень любил дизайн, особенно автомобильный, после армии я вернулся в Москву, устроился работать на АЗЛК (числился как слесарь-инструментальщик, а работал художником). И, соответственно, готовился поступать на вечернее отделение в Строгновку, ходил там на вечерние подготовительные курсы. Одновременно начал заниматься горнолыжным спортом. Подходил сезон,  в Москве не было ботинок. И мне говорит: «Слава, в Киеве ботинки Alpina, четырехклипсовые». Я поехал. 

Ботинки не купил. 

Женился на своей бывшей одногрупнице Лене Воробьевой. 

И остался в Киеве. Окончил институт журналистики (художник прессы и книжной графики). И стал работать главным художественным редактором «Спортивной газеты».

Вот это поворот! Давайте вернемся к хронологии — вы закончили РХСШ?

— Да. Потом армия, потом — Москва.

АЗЛК

— И Строгановка (по вечерам — подготовительные курсы).

Потом…

— Свадьба, Киев.

Ботинки, свадьба, Киев.

— Ботинок так и не было. Распродал оборудование, полностью, остались только горнолыжные очки UVEX (и их я тоже сплавил).

Хорошо. Что стало с горнолыжным спортом?

— Ударился ногой — заработал травму мениска. Врачи сказали: «Еще раз ты где-то упадешь, ударишься — нога вылетит и будешь инвалидом». 

Вернемся к газете про спорт.

— Я начал работать в «Спортивной газете», и учился на вечернем отделении. У меня была очень хорошая школа. Виктор Васильевич Кузьменко, член Союза художников Украины, — мы у него учились в группе. В итоге я стал художником-дизайнером: делал логотипы, товарные знаки. Потом пошел в рекламное агентство, большое, сетевое, американское (Atlantic Group). Дорос я до уровня креативного директора агентства. 

Какие-нибудь лейблы можете назвать, которые вы нарисовали? Много их было?

— Много — штук 50, они большие, известные. 

Понятно. Мы на пороге какого-то нового витка вашей жизни. Вы уже были дизайнером и креативным директором. Как вы вернулись к живописи?

— Мой двоюрный брат — известный скульптор Олег Радзевич. Всегда ведь так — когда старший брат читает что-то интересное, это передается младшему. Сказать, что я стал заниматься живописью, — не правильно. Сначала это было просто хобби. Баловство. Иногда у меня происходили какие-то пейзажи — ни к чему не обязывающие, нейтральные. 

А потом произошел такой момент — переломный. Я заболел. Где-то два-три года кочевал из больницы в больницу. В свой предпоследний больничный этап я оказался в Александровской больнице. Вышел на улицу подышать свежим воздухом. И дошел до часовни на больничной территории. Сел возле нее. Стал подводить итоги: дети есть, дом построил, дерево не посадил. Задумался как всегда в таких случаях, о высоком, о вечном. 

Чуть позже зашел к своему другу Боре Фирцаку в мастерскую. Я советовался с ним —  какие краски…, как с акрилом работать. У него стоял холст небольшой (50 на 50). Он мне протянул его и сказал: «На, твори». Я написал, воспрял духом. Меня как-то это как-то подтолкнуло. И я стал покупать холсты, краски, но сначала не очень хорошие (еще дилетант был в этом деле). Постепенно начал набирать обороты — и пошло. Это было в начале 2016 года.

Пять лет назад. Формально —  юбилей. 

— Да. Сначала я плотно занимался цветом.

Живопись как реабилитация?

— Скорее всего, как выход, я хотел наверстать упущенное.

Посадить дерево?

— Да.

А вы почувствовали, что набираете обороты? Вы вспоминали школу? Как это происходило?

— Я в принципе руку никогда не терял. Если брать те же логотипы, которые я делал — я сначала все отрисовывал.

Вручную?

— Вручную. Я уже потом садился за компьютер и делал трассировки, всевозможные обработки. Но опять же, ручная работа — она всегда выигрывает, потому что линия — живая. А как ни старайся на компьютере, она все равно жестко выверенной становится. Нет игры, вибрации струнной. Моя жена меня поддержала. Брат меня поддержал и мой хороший друг Боря Фирцак. Он мне в лоб сказал: «Или ты работаешь или уже не занимаешься этим делом».

Что и кто вам ближе в живописи?

— Мои друзья — Фирцак, Придувалова, Аполлонов, Альберт Джаббаров и Леня Бернат.

На первые работы (после возвращения) звали их смотреть?

— Мои работы первые — натюрморты и машинки я им не показывал, потому что считал, что это такое — не из ряда вон выходящее или заслуживающее внимание. Это может любой художник. А когда начал, ударился в QR-коды. Многим оно было просто непонятно. Вы знаете, что такое QR-код?

Думаю, да.

— И первые мои работы… Мне просто было интересно работать с самой формой передачи. Есть понятие двухмерности, а здесь, получается, не трехмерное, а четырехмерное измерение (потому что здесь QR-код воспринимается как передача информации.

Открыть еще  одну дверь?

— Да. Здесь сложность совмещения. Это же техно, которые японцы придумали для того, чтобы маркировки автомобилей делать, а тут я начинаю вставлять сюда свои видения (чтобы зритель мог понять это по крайней мере или воспринять). Поэтому это шло через непосредственно цветовое пятно, как вкрапление какого-то еще смысла.

Ваши QR-коды — это метафора чего? Перехода? Двери? Портала?

— Это, наверное, был путь становления. Я даже не представлял себе, то ли я делаю, на правильном ли я пути. Момент истины наступил потом. QR-коды — это был поиск. а потом постепенно мой QR-код ушел в другую плоскость.

В какую?

— Я ушел к фовизму. 

Прекрасно!

— Матисс, Сезан, Брак. Мне уже было интересно другое. Но опять же, — невозможно заниматься копиистикой. Человеку мыслящему это сложно, странно, смешно и наивно. А я по натуре замкнут и любознателен, — «Человек тонко организованной натуры», — брат-скульптор с какой-то доброй иронией говорит обо мне. Он ведь прав, мне всегда интересно, кроме всего того, что я вижу и делаю, иметь какую-то смысловую нагрузку. 

Я люблю такие передачи, как Discovery. Смотришь — что-то цепляет. Потом допустим, спишь ночью, а твой мозг уже на каком-то там уровне… начинает все увиденное прокручивать, как у Менделеева.

Мысль движется.

— Да. Потом просыпаешься и понимаешь: что что-то зарождается.

Куда-то идешь.

— Да. Смотришь, создается наслоение: земля, «Аватар», Вернадский, антропоцен. Тут возникает какой-то образ, и я начинаю работать  в его направлении. Так появилась новая  серия. Может, вы уже видели — она выставлялась в «Триптихе» на Андревском. Реки, моря, неиспорченная человеческая цивилизация.

Идеальная земля.

— И работа с линиями, а не с цветом. Линия — динамика, отработка движения. Как я это называю — «дребезжание струны». 

Музыку любите? Вы  упомянули струны несколько раз.

— Да, но я старомоден. Я люблю Pink Floyd, Стинга.

Работаете под музыку?

— Нет, музыку я слушаю отдельно. 

Описывая работы Елены Придуваловой, можно назвать две-три главные ее темы. Если вспомнить Алексея Аполлонова, можно сразу просто представить его Карпаты, девушек, его натюрморты, Инфант. Упомянув Фирцака, можно представить художника, который знает все о сценографии Какие у вас магистральные темы?

— Не могу назвать  что-то конкретное. 

Давайте просто закроем глаза и представим: Как можно описать художника Славу Бырука?

— Наверное, это просто живая линия, форма, пусть даже плоская, но подкрепленная цветом. Для меня важна передача динамики, пластики: то ли кусок ветки пальмы,  то ли  — женское тело.

То ли струна.

— Или все вместе. Струна немного прямолинейна, но тем не менее, когда от нее идет вибрация…

Тремтить.

— Она «тремтить», да.

Что мы увидим в «Барвах»?

— В «Барвах» вы увидите все, что я вам показал. Я эту тему начал как Пантанал. У Пантанала есть несколько переводов, но в народе это называется «Зеленые болота» (в Бразилии). Таких мест на Земле всего три: первое — это тундра России; второе — это африканское подобие Пантанала; третье —  сам бразильский Пантанал. 

Тундру в России уже уничтожили, в Пантанал нас пока не пускают. Я начал работать с красивой формой, как Матисс. 

Не могу описать это одним словом: квадрат, человек,  что-то еще. Я не могу четко описать то, что делаю. Я не скажу, что это линия ради линии (потому что есть смысловая нагрузка).

Можно соглашаться, можно не соглашаться, но линия — это всегда дорога, движение.

— А у меня весь «Пантанал» — в дороге. Все фрактальные работы — о движении.