Новая книга Владимира Друка «Алеф-Бет» (представляющая собой, несомненно, цельное и последовательное высказывание, — это не сборник, а именно книга), конечно, показывает нам своего автора таким, каким мы его до сих пор не знали. Не исключаю, что он и сам себя раньше таким не знал.

Но она интересна даже не в первую очередь тем, что представляет собой новый этап в личностном и поэтическом становлении автора: это редкий, может быть, единичный случай в контексте гораздо более широком.

По всей видимости, эта книга стоит особняком в двух традициях сразу: и в русской поэтической традиции, и в еврейской религиозной, — принадлежит им обеим одновременно, продолжая и развивая обе. 

Скорее всего, для настоящего, полного восприятия книги необходимо прочтение её двойным взглядом, изнутри обеих традиций. Второй составляющей – религиозной – у моего взгляда, к сожалению, нет, но я представляю себе, что, во всяком случае, смысловое поле русской словесности «Алеф-Бет» расширяет существенно: он включая в него то, чего в ней до сих пор не было – по крайней мере, в её центральных областях, в областях высокой поэзии.

Конечно, поэзия и мистика – переплетённые глубокими корнями – всегда знали своё родство, даже когда забывали об этом, – особенность же «Алеф-Бета» – в том, что с еврейской мистикой здесь соединяется именно русское слово, что для этого последнего весьма необычно. И второе, на что тут нужно обратить внимание, – оно соединяется с нею не как с «чужим» или с «другим», без экзотизации, без, простигосподи, этнографичности: оно включает её в себя как опыт универсального.

Автор предисловия к книге и, фактически, первый её рецензент Илья Кукулин уже обратил внимание русского читателя на то, что стихотворения «Алеф-Бета» прямо связаны с каббалистическим учением, которое, в частности, предполагает, что Всевышний творил мир с помощью букв – известных нам как буквы еврейского алфавита. А «один из основателей Каббалы, средневековый мыслитель и раввин Исаак Слепой (1160-1235) писал, что буквы, посредством которых Создатель творил мир, несут в себе Божественный огонь».

Именно эту линию продолжает Друк, видящий в буквах мирообразующие сущности – и выговаривающий устройство каждой из них. Каждая буква здесь – формула одного из аспектов существования, ключ к нему: алеф – начало, бет – дом, гимел – движение и взаимодействие… (И к этому имеет прямое отношение сама их форма: так, буква бет, означающая дом, – сама, собственным телом, и есть дом, в котором дверь открыта / хозяин сейчас придёт, а в очертаниях буквы  далет, означающей, как можно понять, нужду, потребность и просьбу, узнаётся человек озабоченный попрошающий человек, который согнут протянут рукой, а нужда его – в самом существенном:

бедняга согнулся в поклоне

и просит подаяния

у него ничего нет кроме этих четырех букв

буквы рождаются из ничего

рождаются как луна которая отражает чужой свет

и есть четыре способа понять эти буквы

Каббалу Друк цитирует иной раз почти буквально:

есть чёрное пламя букв

есть белое пламя букв

есть тонкое пламя над белым пламенем

и есть ещё одно пламя

Это не метафорическое пламя: это прямое называние.

Знатоки еврейской традиции, несомненно, ещё выскажутся о том, как соотносятся в той её интерпретации, что предложена Владимиром Друком, корректность и вольность (мне почему-то кажется – вполне, впрочем, интуитивно – что он очень точен). Мне же, человеку внешнему, интересно: в какой мере книга читается за пределами традиции, глазами людей, к ней себя не причисляющих и даже, предположим, ничего о ней не знающих, не представляющих себе её смысловую предысторию. (Вряд ли, конечно, к чтению поэзии – с её семантической плотностью – стоит приступать совсем уж без фоновых знаний, – но, с другой стороны, поэтическое слово по своей природе таково, что способно говорить и напрямую. заставать врасплох).

Это лирика, да, – то есть – личностное, адресованное высказывание. Однако из личного здесь – только собственный взгляд. Но это – лирика метафизическая. «Я» здесь почти нет: оно если и звучит, то разве что в форме глаголов первого лица единственного числа – как форма действия:

протягиваю пустую ладонь

сжимаю и разжимаю

читаю по слогам

читаю по буквам

Куда чаще – «ты»: настойчивое обращение к кому-то, кто, по всей видимости, означает человека-вообще, всякого человека, включая самого автора, «ты», тождественное «я»: 

…даже если ты малого роста

помни:

ты подпираешь небо…

…помни: всегда есть возможность уйти…

…не беспокойся там есть и твоя буква…

Но первый и главный Адресат этой речи, звучащей из такой точки / где ты весь / но кажется что тебя нет  – сам Творец (первый / единственный / неповторимый / нерастворимый / в своем одиночестве) (и здесь тексты Друка – в существенном родстве с молитвами, – но не тождественны им, тут свои задачи). С Адресатом у говорящего, однако, крайне нетипичные – по меньшей мере, на сторонний светский взгляд – отношения. Он ничего у Него не просит (что, как мы понимаем, было бы существенно более типично). Он даже не покоряется Ему, не отдаётся в Его власть: он пытается Его понять. Он обращается к Нему – с первых страниц – как к собеседнику:

соединяющий верх и низ

и верхние и нижние воды

и твердь

каково тебе там одному?

каково тебе здесь?

На мой взгляд, Друк возвращает здесь поэзию к её самому глубокому, первоначальному смыслу, – тому, что предшествует и эстетическому, и, допустим, социальному, и всякому другому, и родствен смыслу магическому, демиургическому. Поэт – именно напрямую – говорит здесь о том, как устроены истоки мира. То есть – о том, что для нашей культуры составляет скоре предмет философской рефлексии и о чём, кажется, (для нашей опять-таки культуры) гораздо более привычно высказываться в жанре, например, метафизического трактата (то есть – средствами более рациональными, спрямляющими, а значит, неминуемо огрубляющими свой предмет).

Но поэзия многое знает (самим, так сказать, своим веществом) об ограниченности рационального. И умеет действовать в тех областях, которые ему неподвластны. 

Кстати об эстетическом: в этом отношении – в отношении выразительных средств – тексты «Алеф-Бета» крайне сдержанны, аскетичны (так и хочется сказать: на грани апофатики). Это – речь на границе молчания: только самое необходимое. В этой прозрачной речи нет красок: есть только чёрное и белое, тьма и свет.

И Друк говорит о таинственных (превосходящих человеческое разумение) истоках мира с дерзновенным смирением, смиренной дерзостью мистика. Он не претендует на «раскрытие тайн» и «разгадывание загадок». Он не превращает своих слов из вопросов и догадок – в утверждения. 

что ты можешь один? / здесь? – обращается он к Творцу в самом начале, не дожидаясь ответа: даже Божественное всемогущество оставляется тут под вопросом, потому что, строго говоря, знать об этом ничего нельзя. Кстати, многие ли обратят внимание на то, что первый текст книги, «Алеф», текст начала и изумления началу – это диалог? – диалог не называемых по имени Творца и первочеловека Адама – в чистом пространстве первобытия, где нет ничего / даже имён. Это от Адамова имени говорит в первой части текста лирический повествователь, это Адам задаёт вопросы и просит Его: назови этот мир <…> назови одиноких / зверей <…> назови одиноких…

И во второй, короткой части Собеседник отвечает. Но это – такой ответ, в котором нет ответа на заданные вопросы. Помимо того, что он обозначает присутствие, даёт понять, что говорящий услышан, – в этом ответе есть только две вещи: горькая мудрость и бесконечная любовь к Своему творению:

…ты был первым

мой мальчик

прости что оставил тебя

одного

здесь

Предметы же, о которых идёт речь, Друк и не мыслит вывести из – принципиального для них – статуса тайны. Он только прикасается к этой тайне, переживает её – и даёт пережить читателю – именно как тайну.

бесконечность реки

произносимая книга

здесь и сейчас —

не здесь

не сейчас

Текст: Ольга Балла

Владимир Друк. Алеф-Бет. Формы, числа, номинации / Предисловие И. Кукулина. — М.: Новое литературное обозрение, 2018. — 112 с.