Всеволод Шарко начал рисовать после 45. До этого он был инженером-робототехником, дизайнером, ювелиром. Его акварели (на самом деле, смешанная техника)  интересно разглядывать, его неожиданные, технически совершенные работы заставляют забыть о себе, и о времени: вот буква превращается в птицу, вот она улетает. В середине сентября в Музее истории Киева прошла его персональная выставка«Холодные берега», Kyiv Daily поговорил с художником после ее окончания. 

Вы с детства хотели быть художником?

— Я был абсолютно уверен в том, что буду инженером, как мои родители. Мне хотелось рисовать, не ради какой-то определенной цели, просто — рисовать. Помню, мы путешествовали семьей по Прибалтике, заехали в Каунас и попали в Дом-музей Чюрлениса. Когда я увидел Чюрлениса, понял: мне хочется рисовать, и начал рисовать.

Сколько вам тогда было?

— Я был школьником, пятый класс,  может — шестой. После этого музея я начал что-то корябать карандашом, потом появилась пастель…

А потом вы стали инженером-робототехником?

— Да.

По профессии работали? Вы инженером были?

— Конечно. Это же еще Советский союз был, по распределению я попал в «Океанмаш» — был такой институт в Днепропетровске. Я попал в конструкторский отдел. А через коридор был отдел дизайна и эргономики. И довольно быстро я  понял, что мне интересней — там, напротив. Меня выручило то, что в советском КЗОТе профессии дизайнер  не было, была профессия художник-конструктор. Я постучался «Хочу к вам», мне в ответ: «У вас же образования нет». Я: «Подождите, вам требуется художник-конструктор, я — конструктор. При этом я рисую». Мне сказали: «Приносите рисунки». Я принес какое-то количество: «Хорошие. Переводитесь». И я убедил директора института, что инженерия только выиграет от того, что я уйду. И перешел в отдел дизайна. С тех пор 22 года работал с дизайном.

Этот переход от содержательной функции к внешней был радостным, естественным?

— Очень естественным. Вообще, я не занимался ничем, что было бы мне не интересно. Считаю, что интересно должно быть, обязательно. А иначе в чем смысл жизни? Страдать и мучиться на какой-то работе, которая не интересна и странно, и плохо. 

Чем вы занимались в качестве дизайнера?  Какое-нибудь простое определение дизайна можете дать?

— Да, дизайн — это манипуляция сознанием потребителя. Ну, или еще: это — организация хаоса в порядок. Это проектная деятельность, она не так уж сильно отличается от конструкторской, и даже ближе к ней, чем к художественной. Многие выдающиеся дизайнеры рисовать вообще не умеют, и в общем-то, не страдают от этого. 

Я занимался промышленным дизайном — кабина тепловоза, гарнитура оператора транспортных систем, и так далее. То есть, есть инженерные вещи, им надо придавать форму. Это вполне укладывалось в рамки моих представлений о гармонии. 

Это можно назвать оформительской работой? 

— Нет, нельзя, это отдельная, уже третья профессия. Когда у меня была уже третья студия, и она уже достаточно крепко стояла на ногах, мы переключились на решение комплексных задач. Допустим, у предприятия падает спрос на продукцию, нужно сделать так, чтобы все, начиная от больших форм до упаковки или визитки менеджера, всея система идентификации,  — была в едином стиле, узнавалась,  и подавалась определенным образом покупателю,  — чтобы росли продажи. То есть оформление — это очень бытовая вещь. Ну как бытовая… практическая. Разница тут принципиальная. 

Мне кажется, что в профессии дизайнера гораздо больше от профессии повара, например. Или архитектора.

Приручение хаоса.

— Да. «Мой» (и не только мой) личный профессиональный  путь в дизайне начинался с промышленного. Потом он был графический,  и пошел дальше. Выделился в отдельную профессию. Раньше это было интуитивное, а потом — вполне сформировавшееся направление человеческой деятельности. 

И вы, как нормальный инженер, просто исследовали все области дизайна?

— Да, практически все. Я не занимался только интерьерами и одеждой. За 22 года чем я только не занимался внутри дизайна: полиграфия, графический дизайн, айдентика, вебдизайн. Шел в ногу, вместе с развитием самого дизайна.

Вторая сторона дизайна — это объяснение мира? Не только реклама? 

— Все-таки дизайн — это коммерческая прикладная вещь. Да, в нем есть дизайн для дизайнера, и есть люди, которые сумели вывести дизайн на новый уровень. 

Дизайн это отчасти искусство, а не просто ремесло?

— Безусловно. В принципе, я убежден, что любая профессия  —  отчасти искусство. Не бывает хорошего врача без интуиции, не бывает хорошего… да любую профессию возьмите.

Как вы оставили дизайн? В вас совершился внутренний переворот? Зафиксировали ли вы его?

—  У меня был переломный год, я решил все поменять в жизни, и поменял. Да, конечно, зафиксировал. Мне в достаточной степени надоело (я устал) работать с людьми, с коллективом. Изменились какие-то обстоятельства личного характера… Ну а произошло все благодаря моему сыну, он сказал: «Папа, хватит». Я всегда довольно много работал, десять лет без отпуска, 14-16 часов в сутки. Мне действительно удалось чего-то добиться, но сын сказал: «Папа, хватит. Займись тем, чем ты хотел заниматься всю жизнь». Я все бросил, и занялся.

Чем занимается сын?

— Он директор одной из заметных IT-компаний в Украине. 

То есть, он подставил плечо?

— Да, он меня подтолкнул. Снял мне мастерскую, и я стал рисовать.

Как это происходило в вас внутренне? Все таки дизайнер (и руководитель студии дизайна) — это один вид деятельности, быть художником — совсем другое. 

— Я довольно насмотреный человек, так получилось, что с самого раннего детства я внимательно наблюдал искусство. Музеи всегда были моей естественной средой обитания. У меня всегда было желание делать что-то самому. И, наконец у меня появилась возможность это желание реализовать. 

Почему вы выбрали акварель? 

— По смешной причине. Я был дома у сына, он уехал на полгода работать в Америку,  мне попалась на глаза маленькая коробочка с акварелью — еще со времен «Океанмаша», дизайнерам раздавали какую-то канцелярию. Нашел какие-то кисточки. И я взял и начал рисовать, потом почувствовал, что акварель — прекрасная штука. Вот и все. 

Про акварель что-нибудь специальное изучали? 

— Вокруг, везде, в окружающей среде: какие-то видео-уроки. Наблюдал у других художников. Что-то пришло  само-собой, в процессе рисования. Так бывает  — ты делаешь, и знание постепенно как-то само-собой появляется. Я учусь беспрерывно. 

Как вы смотрите на работы других художников? Мне интересно, как вы видите, как инженер-робототехник видит другие работы? Вы раскладываете их на составляющие?

— Да. Происходит некое вскрытие. Я разбиваю увиденное на детали,  смотрю, как оно устроено изнутри. Всегда ведь есть какие-то слои — эмоциональный слой, интеллектуальный, технический. Это три совершенно разных раздела восприятия, я вижу это и анализирую. 

У нас в семье есть такой термин  —  «внутренний октопус», мы были с моим товарищем в океанариуме в Вайвари, попали в очень удачное время, когда кормили все это зверье. И экскурсовод, такой, знаете — с горящими глазами, очень интересно обо всем рассказывал. Когда мы подошли к осьминогам, он сказал, что осьминог — единственное морское животное, которое может умереть от скуки. Если еду ему просто так давать,  он очень быстро умирает, а если класть  хитро, в какие-то лабиринты, он живет достаточно долго. Ему не интересно просто так взять — и поесть. «Внутренний октопус»  — у нас символ многозадачности. Если есть интерес,  что-то привлекает в работе, тогда включается октопус, и он начинает ковыряться, разбираться, как все устроено, где там этот лабиринт и где положили кусочек того, чего он так любит. 

Вы везде прячете кусочек.

— Да, это интересно. Октопусу не должно быть скучно. Иначе какой же смысл?

То есть, просто нежная-светящаяся акварель вас не интересует?

— Скучновато. То есть, нет — в ней есть своя прелесть. Иногда это бывает очень глубоко, светящаяся акварель тоже разная. Есть очень светлые, просто сияющие работы, которые носят в себе серьезный внутренний стержень … Мне интереснее наблюдать внутреннее содержание работы, чем ее формальную сторону. 

Можете назвать своих учителей? 

— В буквальном смысле нет: у меня их не было. Я учусь у всех, и всему. Скажем так, есть люди, которые на меня произвели впечатление своей неординарностью, особым мышлением. Конечно, это Ахра Аджинджал, Матвей Вайсберг.  Безусловно, в мировой культуре это достаточно длинный список. Олеся Джураева мне очень нравится,  нравится ее  способность из очень элементарных вещей создать нечто совершенно необычное, она чувствует глубину обычного, а это очень редкий дар. Дорис Сальседо мне интересна с ее «Палимпсестом», так же как, допустим, работа Ахры с его «Рапсодией». 

Как складывались ваши отношения с киевской школой художников?

— Сначала они были связаны с виртуальным миром. Я взрослый человек, никогда в жизни не был в мастерской у художника. И тут я с моим товарищем смотрю на работы Вайсберга, и мой знакомый говорит: «У меня есть его телефон». Беру его номер, звоню: «Матвей, здравствуйте. Можно я к вам приду?» 

Это была первая мастерская, в которую я попал. Мне повезло, что я попал к большому мастеру, и я бесконечно признателен ему за это ощущение. Мы пришли с сыном, Вайсберг показывал нам работы, я нюхал запах краски, это было чудесно. 

С Ахрой Аджинджалом была  смешная история, все началось с аджики. Когда мы начали общаться, я понятия не имел, что он чудесный художник. Я только-только появился в фейсбуке, он что-то написал, я что-то ответил, мы разговорились. В детстве мы с родителями часто ездили в Абхазию,  и мы как-то больше об Абхазии «говорили» — об аджике, о том, что тут невозможно ее найти. А я научился ее делать, у меня товарищ — грузин, дал  мне четкую инструкцию, как и что, и как раз привезли хорошие специи из Греции, я сделал аджику, и послал ее Ахре, просто так. И только через некоторое время понял кто это. И еще спустя время мы встретились.

Художникам интересно между собой обсуждать то, как картина устроена?

— С кем-то да, а с кем-то — нет. Это как в жизни.

А вам нравится объяснять, как задуманы ваши работы?

— Нет, вообще не нравится. Всегда, когда возникает такой вопрос, я говорю: «Представьте, прошло полстолетия, вы нашли эту работу в песке, кто вам будет объяснять, что на ней? Смотрите, делайте свои выводы». Зритель  — это ведь в общем-то, соучастник. Работа  — она только наполовину авторская. Все остальное зритель делает сам.

Есть сюжеты, которые вы еще не исследовали? Какие?

— У меня в работе шесть сюжетов, каждый ждет своей очереди. Когда делаешь что-то одно, это одно начинает замыливаться. Поэтому я работаю параллельно: веду одну линию, когда чувствую, что она выдыхается, начинаю другую. Сейчас в работе серия «Ненаписанные книги», еще у меня есть «Ненаписанные письма» и «Скрипториум»  —  это как бы книги, которые будто  бы уже есть, а я их заново переписываю. Вообще, это  очень длинная тема. Есть сюжетная линия, которая называется «Полярные сны», — они никогда не заканчиваются, это попытка проанализировать свои детские ощущения. То самое ощущение, когда вы выходите в детстве во двор, и там снег идет и никого нет. Или стоит дворник. И дворник засыпан снегом, как космонавт. 

Всплывает ощущение — я им занимаюсь. Надоест — откладываю. У меня нет мертвых тем. Планов много. Хватило бы бензина, а так — дорога длинная. 

Текст: Вика Федорина