Режиссер Ольга Данилюк  ставила в Киеве  пьесу современного (известного и успешного) британского драматурга Дэвида Эдгара и спектакли о войне. Contact Line — второй спектакль на ту же тему. Автор рассказала Kyiv Daily  о чем он, о его названии,  участниках и вопросах.

Ольга Данилюк: Спектакль  Contact Line  давался нам  довольно сложно, тема ведь непростая. Найти какой-то диалог через линию разграничения — такая была сверхзадача — оказалось очень сложно, это задерживало проект. В начале у меня была идея, что мы создадим проект с молодыми людьми, которые проживают на оккупированных территориях и с теми молодыми людьми, которые живут в прифронтовой зоне, в Донецкой области, на территориях, контролируемых Украиной. Мы вели неформальные переговоры по этому поводу. У молодых людей было желание участвовать в этом проекте, но кроме этого,  была уверенность в том, что это небезопасно. Это чувство небезопасности останавливало все попытки работы над спектаклем.

С обеих сторон?

— Нет, с оккупированных территорий.

О чем спектакль Contact Line?

— Это спектакль о взгляде на войну с разных сторон фронта. Участники — уже молодые люди (война у нас лет длится уже шесть лет, они успели вырасти). Это молодые люди, которые были детьми, когда началась война. Волей судьбы они оказались по разные стороны линии фронта. Это  попытка посмотреть на эту войну глазами детей и молодежи, как они воспринимают эту войну, живя по разные стороны фронта.

Есть романы взросления, у тебя, по сути, — спектакль взросления. Только фоном этого взросления является не сам по себе рост и связанные с ним переживания, а война?

— Да. Я обратила внимание на тот факт, что у нас уже целое поколение выросло на войне, и это пугает. Потому что война — она ведь уходит из информационного пространства, она вялотекущая.

И длится уже дольше Второй Мировой.

— Да, но масштабы разные. У нас все-таки локализированный конфликт. Но война как-то уходит из общественного сознания или, по крайней мере, актуальность войны и решения вопросов в этом плане уходят на задний план. Словом, я подумала: есть же целое поколение, которое выросло при войне, которое будет нести на себе последствия — связано ли это с родителями, с семьей, с родственниками, или  с их личным опытом. Этим надо заниматься — этот опыт надо проговаривать. 

С чем я столкнулась, когда начала работать с молодыми людьми? Они вдруг сказали мне, что никогда об этом не говорили, в первый раз со мной разговаривают о своем опыте. Они держали это в себе все эти годы. Не люблю употреблять это слово, но есть какая-то огромная травма в обществе, которую даже нельзя проговорить. Это очень табуированная тема. Для них это был первый опыт проговаривания и первый сценический опыт — они публично сказали что-то, о чем молчали все эти годы. Это, пусть маленькая, но все же наша попытка написать свою историю. 

Я люблю повторять эту фразу — «Если ты не расскажешь свою историю, то кто-то ее расскажет за тебя». Мы хотели рассказать свою историю, войти в этот исторический контекст, в этот дискурс с каким-то собственным видением войны.

Тебе было трудно? Ты понимала, что опыт этих детей отличается от твоего собственного?

— Конечно. Я понимала это, потому что очень много ездила по этой прифронтовой зоне. Что меня больше всего поразило с точки зрения исследователя (потому что я занималась темой медийной репрезентации войны)?  Если бы я не была там лично, если бы я это не видела своими глазами, если бы считывала эту информацию с медийных источников — у меня бы было, наверное, совсем другое представление о войне. 

Фактически есть одна война (медийная война) и есть совершенно другая война (которая происходит там, на месте и на самом деле). Они очень разные.

Ты имеешь в виду, что «медийная война» — это пропаганда?

— Фактически, (в большинстве своем) она сводится к пропаганде. У нас часто мелькает устоявшийся термин  «Роль мистецтва у пропаганді національних інтересів». Вы встречаете этот тезис как вполне официальный и нормальный. Я все-таки человек, который учился в либеральном обществе  и был подвержен ценностям либерализма. Иногда эту формулировку немного странно подают в контексте современной Европы — когда мы говорим о роли искусства в пропаганде. С положительным оттенком это звучит архаично.

Бюрократический подход?

— Да, да. Я бы сказала, советский подход. Как-то у нас он нашел свою вторую жизнь. Под эгидой защиты национальных интересов вдруг у нас появилась «самоцензура» в искусстве. Хоть и многие со мной спорят, что этого нет, но это —  мое мнение.

Дети, которые заняты в спектакле, но живут по разные стороны войны, — у них детство разное?

— Я бы сказала, что опыт и тех и других очень похож. Для мирного населения, зажатого между двух армий, опыт очень похож  — это просто опыт выживания. Наверное, для них это еще опыт того, что они совершенно не понимают, почему это происходит, зачем это происходит, почему это вдруг врывается в их жизнь. Чем мне нравится этот проект? Что между этими молодыми людьми совершенно нет этой ненависти.

То есть эта линия контакта — она все-таки происходит? И это не война?

— Нет. Зрители задавали мне этот вопрос. Они не почувствовали линию разграничения. То есть они ожидали, что линия разграничения между этими двумя группами молодых людей будет, что между ними должен происходить конфликт. Так как этот спектакль нарабатывался вместе с участниками  — мы писали этот сценарий с их слов и рассказов, и ощущений, — все выстроилось, так как выстроилось. А выстроилось все так, что мы потеряли линию конфликта между ними.

И она стала «Линией контакта»?

— Да, есть «Линия контакта». А линия разграничения — это линия между зрителями и участниками. Там есть большая линия разграничения, чем между участниками проекта с двух сторон. И было интересно, особенно когда зрителями были молодые люди. К нам на спектакль много молодежи пришло, из УАЛа (Украинской академии лидерства). После спектакля они как-то бросились к тем ребятам, которые выступали, окружили их и начали делиться впечатлениями. Это была потрясающая сцена —когда  они все что-то вместе обсуждают! И ты понимаешь, что у молодого поколения намного меньше отрицательного багажа прошлого — переживаний, травм, связанных с историей. Мы (взрослые) любим эти травмы, мы их выкапываем, мы их активизируем снова и снова.

Там, где у взрослых линия разграничения, у детей ее нет?

— Да, это то, что я вижу. У них нет такой жесткой линии разграничения. Они достаточно положительно относятся друг к другу. Один парень (его часть монолога) — он как-то так выразился с о своей украинской территории: «Я думаю, что на той стороне сидит такой же парень, как я, и задает себе те же вопросы». Наверное, мы все задаем  себе те же вопросы, но не можем на них ответить.

Это открытые вопрос?

— Да. Поэтому и окончание у нас спектакля достаточно открытое. Мы заканчиваем его вопросом, что смутило некоторых зрителей. Как-то для них  в спектакле не оказалось точки, нет финала.

Открытый финал — он ведь заставляет думать?

— Да, но хочется какой-то… Кто-то сказал, что печально и очень депрессивно все это выглядит. Может, хотелось бы какого-то более оптимистического финала.

«Но у нас его и нет».

— Да. Мы не могли сделать финал. А закончили этот спектакль вопросом.

Может, потому, что все еще длится, все еще — in progress. Оля, жанр «документальная пьеса» — это можно так назвать? Она писалась самими участниками, свидетелями войны.

— Да.

Когда вы работали над спектаклем, тебе не казалось, это была отчасти и психотерапевтическая работа?

— Я считаю, что этот спектакль — в первую очередь психотерапевтическая работа для общества. Участники конечно, пережили свои стрессы, что-то такое, с чем обычно дети не сталкиваются. У них есть понимание: что такое насилие, что такое война. Они лучше намного понимают, что хорошо и что плохо. Намного лучше понимают жизнь. А у общества, которое защищено экраном, это понимание нивелируется. И в этом больше травмы. Видеть свет, но не видеть тень, которую отбрасывает этот свет. 

Иногда по реакции зрителей, очень патриотически настроенных, —  вижу — они приходят и недоумевают, они просто не верят: «Ну нет, не может такого быть. Мы хотим видеть войну другую…».

Какую?

— Художественную, красивую, героическую. Их увиденное в чем-то отталкивает. Потому что это та реальность, которую тебе не хочется принимать. Лучше пусть она будет такой — красивой, правильной. Так вот в этом плане дети намного трезвее, намного умнее тех взрослых, которые увлекаются войной в ее художественном виде. Это увлечение опасно для сознания, потому что ради великих идей очень легко приносятся большие жертвы. Мы это уже знаем из истории: когда появляется великая идея, можно не замечать, чем мы жертвуем ради этих больших идей. Идеи бывают достаточно опасны, когда мы трезво и адекватно не воспринимаем, что мы делаем под эгидой этих идей.

Поэтому главное, что случилось за этот период с этими подростками, — они начали обретать свой голос. Дети, которые боялись что-то сказать несколько лет назад, которые что-то шептали мне в уголочке: «Мы боимся что-то говорить публично», — они неожиданно для меня начали говорить о своих чувствах. Они говорят: «Мы говорим правду и хотим, чтобы это услышали все. О нас врали средства массовой информации, государство нас не защищало — мы хотим все это произнести». Это их ощущения, и, конечно, они субъективны. У детей появилась смелость, а это, наверное, и есть взросление. В результате, у меня появился новый персонаж в спектакле — режиссер, мой аlter ego. Мы создали формат спектакля-лабиринта (мы все находимся в параллельной реальности), участники спектакля играют в «стеклянном лабиринте» и зритель их видит через стекло. Это метафора войны…

И еще метафора того, что за войной многие наблюдают с экрана компьютера.

— Да, это такая параллельная реальность. И условием (чтобы выйти из этого лабиринта) стало то, что каждый должен рассказать свою историю. Когда ты смог сказать, ты освобождаешься. Поэтому  появилась еще и «История режиссера». Мы все высказались.

Кто играл режиссера?

— Актриса Ирина Чугай. Ей очень понравился сценарий. Мы ее вовлекли в спектакль достаточно поздно, и у нас была куча логистических проблем в связи с карантином, — как и когда и что делать. Ей было интересно. Она много спрашивала о моих ощущениях, о своей героине. Когда я отослала ребятам новый вариант сценария, в который ввели Ирину, они сказали: «Как это вы не играете? Мы думали, что вы с нами будете играть».

Ну да, они же играют сами себя.

— Да. Я не могла позволить себе сфокусироваться на роли, потому что я отвечаю за весь проект — не только как режиссер, но и как продюсер, и как организатор. Но и для меня мой alter ego в спектакле был полной неожиданностью.

А у спектакля сложный…  рельеф. В нем есть такие приемы, которые в Киеве увидишь редко. Было голосование, как принято в европейском театре — когда зрители могут влиять на развитие событий, могут менять ход спектакля. Это было сложно технически?

— Мы не пошли по тому пути, чтобы можно менять ход спектакля. Мы нащупывали, пробовали возможности. Зритель не привык к тому, чтоб участвовать в спектакле, были большие риски — будут участвовать, насколько будут участвовать, как все это будет влиять на драматургию? Поэтому мы использовали прием как в ток-шоу — для того, чтобы прощупывать аудиторию, находить с ней определенный контакт и считывать статистику. У нас  был вопрос:  «Были ли вы на войне?». И еще вопросы исходили от участников. И еще был вопрос: «Считаете ли вы, что мы говорим правду?». Ответы были видны  в процентном соотношении (статистика выводилась на экраны в форме диаграммы). Дети так злились, когда появлялся процент зрителей, которые им не верили. Это их очень возмущало.

Еще бы,  их опыт отрицают.

— Да. Только на последнем спектакле произошло в первый раз — когда у нас было стопроцентное «да». А так — всегда был сегмент зрителей, которые не верили.

Какая будет судьба у спектакля? Станет ли он где-нибудь репертуарным?

— Репертуарным он не станет из-за участников — из-за того, что они играют сами себя. Мы планировали гастроли по Украине и в Европе, но пока это вопрос условий карантина. Мы дальше работаем над спектаклем. Есть много идей, как его можно усовершенствовать. Он достаточно сложен в постановке, и у нас не было финансовых возможностей много репетировать. Поэтому, «по горячим следам», я его пытаюсь еще «довести» как режиссер и добавить то, что мне хотелось бы (возможно, больше поработать и с интерактивом). 

Скажи что бы ты изменила в спектакле и за что ты себе можешь поставить твердую отличную оценку в этом спектакле?

— Как режиссер?

Как руководитель проекта.

— Могу похвалить себя за то, что мы все-таки довели спектакль до показа и зрителя. Несмотря на все сложности — и то, что участники были в разных местах, и карантин, мы все-таки успели показать премьеру.  Это было важно.

В принципе спектакль собрался — по эмоциям, по текстам. Тексты стилизировал Дима Левицкий — он сделал хорошую работу. Нет ничего лишнего, монологи звучат достаточно точно, жестко, без сентиментов, а это тоже дает спектаклю определенное звучание. Наверное, я  могу сравнить это с периодом британской драмы 1990-х, которая называлась «in-yer-face», когда некий вызов бросался в лицо зрителю. Мы тоже  бросили вызов обществу. 

Что бы мне хотелось добавить? Наверное, больше физического действия, визуального наполнения. Мы собрали хороший костяк спектакля, спектакль состоялся, зритель под большим впечатлением, но мне хотелось бы дать ему более театральную окраску — сделать его не выхолощенным, а более глубоким. С этим можно поработать.

Какой будет следующий шаг — иммерсивная постановка? Приведете зрителя на войну?

— Я не знаю, как мы можем привести зрителя на войну. Мы, скорее, можем привести войну к зрителю в спектакле. Я надеюсь, я хотела бы, чтобы страха со временем становилось меньше. Я иногда общаюсь с людьми с «той» территории — они очень запуганы. Они не могут выразить, что чувствуют. Мы даже не можем узнать, о чем они думают. 

Текст: Вика Федорина

ФОТО: Дмитрий Баранов, Павел Сидоренко