Меня волнует тема предательства, «зрады». Я завидую Гоголю.

Не его литературному дару — этим даром я восхищаюсь. Нет, гоголевскому затылку и глазам, потому что в затылок ему угрюмо глядит украинский ура-патриот, а в глаза — подозрительный ура-русский. Гоголю или Ахматовой-Горенко земляки не прощают языкового предательства. Писавшим по-русски Гребенке, Шевченко, Квитке-Основьяненко — прощают. Должно быть, потому, что последние трое в чемпионы русской литературы не пробились. Даже великий роман Квитки-Основьяненко «Пан Халявский» так и остался на периферии русской словесности. Нет в нём специфических русско-литературных свойств: нервозной словесной возгонки, истеризации души. А Гоголь чемпионом стал. Вот и думает патриот думку: что ж это вы, Мыкола Васыльовыч, вместо того, чтобы прославить на весь свет Украину, славите москалей. Я бы назвал такое отношение к литературе спортивным. Прапор и гимн важней самого чемпиона.

Не знаю, может быть, украинскому ура-патриоту Гоголь и вправду смачно плюнул в душу. Но вот читателя осчастливил, одарил. В словосочетании «украинский писатель», «английский писатель», «аргентинский писатель» существительное «писатель» важнее, существеннее прилагательного. Упаси Бог писателя от всенародной любви. В объятиях он теряет свои контуры, границы. Его «я» плавится, растворяется. Потому так трудно вырываться классикам из коллективных объятий к одинокому, единственному читателю.

Впервые я по-настоящему встретился с Гоголем в Германии, стране моей первой эмиграции. Я вдруг понял, что с ним произошло в Петербурге. Оказалось, что родина — это цвет, запах и вкус. А чужие цвет, запах и вкус — аллергены. Так в детстве, попав в чужой дом, вдруг испытываешь чувство тошноты: дух чужой, чужим пахнет, кусок в горло не лезет. Гоголю в Петербурге тошно. Он лечится от петербургского авитаминоза лошадиными дозами языкового эротизма. Он делает русской прозе прививку украинской языковой чувственности.

«С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся ещё необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладнодушен, и полон неги, и движет океан благоуханий… Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя.»

Гоголевская проза отличается от догоголевской, как цветное кино от черно-белого. Причём цвет у Гоголя необязательно выражается эпитетом. Слово «очи» — а «глаз» в его прозе почти не встретишь — безусловно чёрное. Глаза с буквой «ч» посередине не могут быть другого цвета. Русские кажутся Гоголю бледными тенями, мёртвыми душами. Персонаж из «Сорочинской ярмарки» с гордым именем Черевик оборачивается в Петербурге жалким Башмачкиным. Эмигрантское озверение толкает Гоголя на гениальную прозу. На какой странице ни откроешь «Вечера на хуторе близ Диканьки», в воздухе колышутся, реют, парят, хлобыщут шаровары. Эти шаровары, словно дирижабли, летают в воздушном пространстве гоголевской прозы. Будь моя воля, я бы всех писателей ссылал в эмиграцию: озверение чувств, обострение мысли, волчье одиночество, зоркая мизантропия на руку литературе. К несчастью, только богатые писатели, вроде Тургенева, Грэма Грина, Хулио Кортасара, могут позволить себе роскошь эмиграции.

Но я отвлекаюсь от темы, которая волнует меня, темы предательства. Боюсь, и моя совесть нечиста. Я тоже предатель, «зрадник», я предал своё черновицко-буковинское отрочество, стал невозвращенцем, попросил литературного убежища — пусть самого скромного, — нет, не в русской, а в австрийской словесности. Той самой, где когда-то нашли приют украинец Стефаник, поляк Шульц, хорват Крлежа, итальянец Звево, американец Брох.

Игорь Померанцев, из книги «По шкале Бофорта»

ФОТО: Натан Альтман. Иллюстрация к «Петербургским повестям» Н.В. Гоголя. Фронтиспис. 1933-1934 гг.