Данил Лидер родился в год революции, войну встретил в ссылке, в ней же, что удивительно, получил Сталинскую премию. В прошлом году Киев отмечает 100-летие великого сценографа. Это воспоминание о нем жены и друга – Киры Николаевны Питоевой-Лидер.
Когда в Художественной академии объявили конкурс к столетию Лидера, я думала что это будет решение спектаклей, когда-то поставленных Лидером. Устроители решили иначе. Меня поразили, обрадовали работы девочки-первокурсницы, которой мы присудили первое место. Все ее работы были вокруг «Короля Лира». Первый курс, что они в этом понимают? А с другой стороны, – это великолепная смелость, взяться за Лира. Я спросила девочку: почему же ты взялась за это? Она в ответ показала мне вот эту книгу (на столе лежит книга Даниила Лидера «Театр для себя»). То есть эта книга стала настольной для нескольких поколений людей театра вообще, а не только сценографов.
Выяснилось, что учениками Лидера считают себя люди разных театральных профессий. Среди них есть музейщики, теоретики театра, и кто хотите. И этот ребенок мне отвечает: «Я поняла, что мне интересно заниматься театральной сценографией, я увидела как я могу вложить туда философию».
Председатель конкурса – Сергей Маслобойщиков. Он разносторонний человек среднего поколения, который выбрал себе Лидера в учителя будучи графиком: «О, так мы коллеги!», – поддержал он девочку.
У Лидера была своя жизненная философия. Он был близок к природе и очень настороженно относился к слову «создатель», когда это слово говорили о нем. Ну как же, говорила я ему: если перед тобой пустое пространство и ты с ним что-то делаешь, то ты – создатель ЭТОГО? ЭТО получается каким-то миром? К этому миру причастны, имеют отношение люди из зала. С этим он соглашался.
Он был неверующий. По рождению, поскольку он немец, он был протестантом, потом его семья отказалась от религии – их сослали на Урал во время войны. Он получил Сталинскую премию за декорации к спектаклю, будучи ссыльным. Тем не менее, про Христа Лидер говорил «этот человек», мы отмечали день рождения «этого» человека.
Он зачитывался античными философами – я их называла Плиниями,- потому что считал что все открыто давным давно, что все остальные открытия – это авангардные наслоения, которые говорят о том же. «О чем?», – спрашивала я. «Как о чем? Это же очень просто: есть мир и человек!»
К миру он относился с благоговением. Для него солнечный день был подарок Бога не известно за что. Он считал, что мы не заслужили того что нам дали. Он не понимал ссор, был необыкновенно мирный человек. Политикой не интересовался, но социумом – очень интересовался, как-то он умел это разделять.
В «Короле Лире» он нашел свое произведение. Он первый соединил Чехова и Шекспира. Тогда это казалось его блажью. Когда он выставил Лира в московском Манеже, где занял всю стенку, его ругали страшно: люди бы работы поставили, а он – выставил пустоту. Эта пустота вызывала в нем сильные эмоции, мной до конце не понятые.
Удивительный момент, который помнят многие: Лидер в одиночестве сидит в зрительном зале, дежурный свет, никого нет, он часами смотрит на сцену. Понять, что он думает, было невозможно. У него был еще такой момент, который все называли ритуалом, видимо, для него это и был ритуал: перед любой постановкой, зная наизусть каждый сантиметр, с линеечкой обмерял сцену.
Эти замеры пустоты, пустой сцены, которую он знал наизусть… Ночью разбуди и он точно назовет все размеры – это действительно было ритуалом.
Он был ребенок, над ним все потешались. Но поскольку он был не злой, его любили. И ребятам, которые были вокруг нас, я говорила: вы не забывайте, он еще и художник.
Когда начинались световые репетиции, он приходил в театр пораньше. Когда спектакль «накрывали» и выключали в зрительном зале свет, он тихо сидел в зале и наблюдал, как накрывают сцену, по меткам.
Он был перфекционистом.
Однажды ему сделали палубу для одного спектакля с нарушениями: его рукой было написано: «все интервалы 0,75 см». Сделали по 1 см. Когда палуба выехала на сцену, и он это увидел, скандал был невероятный. Палубу пришлось переделывать. Когда я выуживала из него пояснения, он сказал: там должен быть просвет именно в 0,75 см, свет проходит сквозь эти интервалы сначала сильнее, потом начинает растворяться, потом еще и еще. А если щель будет хоть на миллиметр больше, растворение света будет на неправильной высоте. Палуба плавала в абсолютно пустом пространстве. «Те, кто этого не знает, не поймет», – возражала я ему. «Почувствует», – отвечал Лидер. Как можно заставить зрительный зал чувствовать? А он: «Только совершенством».
Лидер общался с другими людьми потоками своей большой энергии. И его общение со сценой – это был невероятный роман. Он ее любил. И она ему отвечала. Он любил театр как таковой, но сцену он любил больше.
Я занималась сценографией как наукой, и вот что я замечала: стоило Лидеру войти в пустое помещение, как вокруг него тут же собирались люди. Он ничего для этого не делал, просто, как сгусток энергии привлекал, притягивал людей.
В юности я собиралась стать астрономом. Я думала, что проведу всю жизнь в Крыму, на крыше обсерватории. Когда я оформляла музей Булгакова, то сделала в комнате Алексея Турбина звездное небо, в это же время Лидер в сценографии Тевье-молочника делает огромное звездное небо. Однажды в музей пришел Олег Ефремов, художественный руководитель МХАТа. Все его обожали. «Сразу видно, что музей делал Мастер», – сказал Ефремов, имея в виду Лидера. Для меня это была похвала, выше которой не бывает!
Этого звездного неба нам мало в жизни досталось, мы мало путешествовали, но Лидер рассказывал мне про звезды своего детства. Он очень любил луганские степи. Это мало кто понимал, а я понимала. Степи – это открытое пространство. Он любил пространство.
Он любил мне рассказывать про спектакли, а я обожала смотреть, как он думает. Сидит дома, не слышит, не видит, не ест. Но смотреть на это! Никакого выражения на лице. У него красивое лицо, скорее холодное. Он смеялся, прекрасно смеялся, но когда думал – нет, все было в себе.
Вообще это было нелегко. Я все время всего боялась. При том, что он дома был не такой, как в театре – добрый, понятливый, веселый, ангел небесный. Без всяких требований, вообще. Но попробовали бы вы дать ему не ту рубашку. Нет, он не сказал бы: это не та рубашка. Он смотрел на нее и говорил: я вообще-то думал надеть зеленый пиджак, а она не из этой гаммы.
Мы договорились с ним, что в заграничных поездках он будет тратить деньги на свой гардероб. Тут я не в силах была его подобрать. Не из-за размера, рост-телосложение, тут все просто, он высокий и худой, – из-за невероятного чувства колористики.
У нас было абсолютное несходство в восприятии художников. Он переживал, что я не понимаю Сурикова. А я ненавижу передвижников! Я обвиняю их во всех грехах в нашем искусстве. Я считаю, что это народники и передвижники виноваты в том, что в нашем мышлении не прижилась способность видеть абстрактное. Он мне говорил: «А ты забудь об этом всем, войди в эту картинку и посмотри как чудно там! Пианино, салфеточка…» Он это обожал.
Я любила одно, а он – совсем другое. У меня была тяга к абстрактному искусству, и я думала, что при его отношениях с миром, пространством, он должен воспринимать абстрактное. И вдруг выясняется, что черный квадрат Малевича – это его икона жизни. Лидер считал, что «Черный квадрат» не закрыл, а открыл дверь в искусство. Это и была для него пустая сцена. Я ему говорила:«Но потом же Малевич писал такие портреты!» «Прекрасные портреты, но не лучшие чем Возрожденческие», – отвечал Лидер.
А Суриков… «Посмотри Боярыню! – говорил мне Лидер. – Ну посмотри же, как прорисовано». У него было режиссерское понимание полотна, его любимый художник – Серов.
Он умел всматриваться, видеть полу-движения. Когда я приходила за ним в Академию, стояла у окна возле леонардовских стариков. Он знал, где меня можно найти, я там всегда пропадаю, подходил и каждый раз говорил: «Вот молодец! Ты посмотри на этот ноготь, он же начал чернеть. Понимаешь, какой он старый, кровь туда не идет». При этом – «Черный квадрат», при этом – «Король Лир».
У меня есть несколько его любимых спектаклей. В Питере, в Александринке это был спектакль «Элегия», про Тургенева и Савину. У Лидера попросили придумать спектакль для разъездов, пьеса была не слишком удачная, герои – Тургенев и Савина. Лидер им запузырил спектакль, который не то что из театра нельзя вывезти, на другой сцене сыграть нельзя. Он сделал спектакль об Александринке, занял всю сцену, висели все декорации Александринки, они все – работали. Тургенев заграницей не может писать, поэтому пишет страничку, читает, сминает листок и бросает на пол. И эти мятыши, так их Лидер называет, начинают заполнять пространство, выползают на сцену к Савиной и превращаются в театральные цветы, в розы. И вся сцена с поднебесьем, с закоулками – в цветах. Это был спектакль-признание в любви к сцене. Такого даже помыслить тогда не могли. При том, что Ленинград всегда славился хорошими театральными художниками всех поколений.
Потом был «Вишневый сад» в Русской драме, он выстроил усадьбу, которая длилась в глубину комнатами с кружевными завесами. Если их просветить – они были прозрачные. Если не светить – они выглядели как обои. Сначала шел модерн, потом эклектика, до классицизма, и это все «читалось». Вторая половина Сада должна была выходить в зал. А рама отделяло прошлое и будущее, и это было не понято критикой, но – работало.
Я всю жизнь считаю себя ученицей Лидера. Красивый, интеллигентный, талантливый, он был учитель по природе своей. Проповедник.
Он был хозяином театра. Он всюду вникал, всюду лез, его страшно любили простые люди. Когда Лидер показывал макет, обязательно зазывал уборщицу, был уверен, что если она чего-то и не знает, то «почувствует». Он проводил со своими цеховиками беседы по поводу внешнего вида: «Вот смотри, я, – на нем куртка и джинсы, он первый в Киеве надел джинсы, – посмотри на себя. Ты шофэр, ну что у тебя за мотня. Ты в таких брюках пойдешь на свидание? Давай я все зашью».
Конечно, они над ним посмеивались. И любили.
У него была теория: если готовая сцена не похожа на макет – значит, он плохо работал. На готовой сцене должно быть лучше, чем в макете, за счет света, за счет артиста, который осваивает сцену. Он строил мир, с которым можно было общаться. Он любил актрису, которая в «Дяде Ване» играла Соню, она была хозяйкой в доме: она что-то поправляла, задвигала стулья, пробовала пальцем есть ли пыль…. Ему страшно нравилось, что в доме, который он выстроил, есть хозяйка.
Когда он нес макет на приемку, им уже было продумано все. Как это происходило: собирался худсовет, садился режиссер, закрытый картонкой макет, и Лидер начинал говорить, говорить он мог час. О Шекспире, о времени, словом, режиссерскую концепцию спектакля, а потом снимал картонку с макета и там могло ничего не быть.
Они потрясающе работали с Леонидом Хейфицем над «Королем Лиром» в Малом театре. Два абсолютно разных человека: разного возраста, национальностей, театральных убеждений, из разных городов. Сдружились, провалили спектакль и продолжали дружить. И переписываться.
Все это время Лидер жил с Лиром. Лидер не мог избавиться от своего театра, а свой театр он проживал в пространстве. А украинское театральное комьюнити общалось по принципу передвижников: на малом пространстве, очень тщательно. За рамку картины они не выходили. Единственное исключение Богдан Ступка. У него в лидеровском оформлении был очень широкий жест.
Лидер работал на уровне космоса. Сергей Данченко предложил ему поставить «Пер Гюнта». «Что там можно сделать? Это же ужасная пьеса». И поскольку он ее не сделал, «Пер Гюнт» в его представлении так и остался ужасной пьесой. Очень жаль. Герой Ибсена познал истину, но был ли он лучше тех, кто просто исполнял свой долг. Абсолютно лидерская дилемма.
Мне жаль, что Лидер не ставил античных авторов. По своему мировосприятию это человек античного театра.
- Текст: Вика Федорина
- Фото: Виктор Марущенко, 1982 г.
