3 декабра в в PostPlayLab премьера театральной инсталляции «Волынская история» — сценарий Дэна Гуменного, художница — Анастасия Тарханова, музыка Юрия Гужи, постановка Георга Жено. Накануне премьеры Kyiv Daily задал драматургу, куратору платформы PostPlayLab Дэну Гуменному несколько вопросов.
С чего в вашей жизни начался театр?
― В настоящий конвенциональный театр впервые я пришел, когда у меня была в нем премьера. До этого театр у меня ассоциировался с прекрасным местом, где можно было поспать. Мы учились в интернате, у нас была 6-дневная неделя, мы занимались различными танцами: от классики до народных. Сил на то, чтобы смотреть спектакль, не было. А нас водили примерно раз в месяц в областной театр Кировограда. Наверху, на прекрасном балкончике парапет был обтянут тканью – я очень хорошо высыпался на всех этих спектаклях. Поэтому театра как такового я не видел до 20 с чем-то лет.
Что это был за интернат? Что это была за премьера?
― Это была гимназия-интернат – Школа искусств. А в театре имени Ивана Франка мы с Жирковым делали детскую сказку «Щелкунчик», еще когда Моисеев там был худруком. Тогда я сидел в партере в первый раз в жизни и думал: ну, классно же!
Вы были автором сценария, так?
― Стаса Жиркова позвали ставить спектакль. А Стас нас с Яной пригласил написать текст для этого спектакля. Вообще, я в эту историю абсолютно случайно попал. Была у меня одна авантюра, связанная с земледелием и аграрным бизнесом, она не удалась по целому ряду причин. Я ездил в Хмельницкую область, на поезде, в дороге слышал много-много баек – со мной любили поговорить. До этого я писал какие-то стишки. Решил податься с ними на конкурс. Думал: о, надо бы подать стишки на какой-то конкурс. Начал гуглить – выпал конкурс драматургии. А я очень любил драматургию в школьной программе — пьесу легко и быстро можно было прочитать, понятно, кто говорит и что нужно говорить. Я подумал: «напишу пьесу». Собственно, написал на этот конкурс пьесу, отправил, и забыл. А меня позвали: «Всё, чувак, пьесу написал – значит, драматург». Думаю: ладно. Приехали Гремина, Угаров из Театра.doc. Мы с ними познакомились, подружились. Они сказали мне: «Пиши вторую, документальную». Я полгода писал текст про Pussy Riot. И они позвали меня на Любимовку. После этого все завертелось.
Потом были всевозможные конкурсы, российские, зарубежные, украинские фестивали. Позже — постановки.
Ваше отношение к театру менялось и менялись ваши интересы внутри театра. Что вас в театре интересует сейчас?
― Я не очень люблю театр как таковой, у меня нет к нему какого-то пиетета. Для меня театр – способ коммуникации с миром. Я начинал как человек, который писал тексты, потом я постепенно от них отходил, и все шире для меня становилось само понятие текста. В какой-то момент пришло понимание того, что текст постановки не равен словам, а может состоять из идей, движений, физики и так далее. После этого пришло увлечение перформансом и понимание силы этого медиума.
А в прошлом году случайно мне сказали: «Дэн, а давай-ка текст сделаем!». Я ответил: «Я же тексты совсем по-другому понимаю». Но вот, в прошлом году эти тексты снова появились в моей жизни. Но сейчас у меня нет к ним отрицательного отношения – это еще один инструмент, с помощью которого ты можешь говорить с миром. И это мне очень нравится.
Для чего вы создали площадку «Postplaylab»?
― Пять лет у нас был «PostPlayТеатр» – единственный политический театр в Украине. В какой-то момент нас позвали еще в одно пространство. И мы думали: значит, нужно делать лабораторию. И мы сделали еще и театральную лабораторию, потому что в Киеве нет ничего подобного, и это чуть ли не единственный путь для трансформации всего современного искусства, в том числе и театра. Время от времени ты должен немножечко опускаться на землю и искать — идти туда, где ты можешь ошибаться, идти туда, где ты имеешь право на эту ошибку. Мы уже когда-то весь этот путь проходили — с Яной и моими коллегами. Очень сложно не ё@нуться в театре как таковом. Поэтому очень хотелось создать безопасное пространство, в котором молодые ребята смогли бы дебютировать, попробовать себя. Лаборатория дает право на ошибку, а театр –зависимый/независимый, конвенциональный/не конвенциональный – про другое — про успешность. Очень сложно пройти путь в Театр и при этом не сойти с ума из-за того, что в нем всегда нужно быть успешным. Это невозможно – ты просто-напросто выйдешь в тираж. Поэтому создали такую лабораторию, она и сейчас работает.
То есть Лаборатория – это часть театра, это, скажем, производство, кухня?
― Можно эту метафору использовать, а можно – какую-то другую. Это безопасное пространство. Потом театр закрылся, COVID-19, театральный продакшн очень дорогой. И осталось только одно пространство – пространство Лаборатории. Мне лабораторный формат очень нравится. Я вижу тот смысл, который я перестал видеть, когда был только театр.
Скажите, так называемый «критический театр» – это документальный театр, социальный театр, политический театр?
― Все это — и первое, и второе, и третье. Вы назвали инструменты, с помощью которых можно делать этот театр. Можно делать этот театр инструментами документального театра. Можно делать этот театр инструментами социального театра. Можно, наверное, делать этот театр инструментами политического театра. Самое главное – критический театр работает с дискурсом, который каким-то образом присутствует у человека, в обществе и так далее. Он задает сложные вопросы. А сложные вопросы – это те вопросы, на которые нельзя дать какого-то однозначного ответа. Так или иначе, эти вопросы подрывают твои внутренние дискурсы, ты вступаешь с ними в конфронтацию. Таким образом, зал разделяется, а значит, возникает пространство для дискуссии. Потому что если мы все будем при одном мнении, все — на одной стороне, нам не будет о чем дискутировать. Зал вскрывается, вскрываются какие-то сложные вопросы. Проговариваются сложные темы, которые невозможно проговорить в каком-либо другом формате какого-то другого театра.
С 2014 по 2015 год мы делали спектакль «Ополченцы» по нашей с Яной пьесе «Дочке Маше купил велосипед». Это – монолог донецкого ополченца, которого случайно наша актриса встретила в центре Киева. На минуточку, этот чувак – начальник Службы безопасности «Оплота». Оттуда он убежал в Киев, и тут работает. Когда я слышу этот текст, мне становится неприятно. Возникает миллион вопросов, на которые я сам себе отвечаю. В то же время герой говорит о том, в каком обществе мы живем. То, как он это произносит и то, как на это реагируют зрители, показывает, как поменялось за годы войны украинское общество. Хорошо, ты не принимаешь этого человека, потому что это невозможно. А что мешает хотя бы понять мотивацию чуваков, которые там на блокпостах стояли, стоят и до сих пор там воюют? Этот текст — не про гуманизм. Он – про закон в том числе. Это очень тяжело. Даже премьера была не в Украине, а на каком-то польском фестивале. Премьера была в Польше, потому что в Украину нас никто не пускал с этим спектаклем. К этому времени много ребят, переселенцев из Крыма, Донецкой и Луганской областей (Галина Джикаева, Антон Романов) собрались и открыли в Киеве свой театр.
У вас есть какая-то сценарная заготовка, как работать с аудиторией во время чтения таких текстов?
― Есть. Это не сценарные заготовки. Есть несколько способов безопасной модерации дискуссии. Очень жестко это все модерируется. Ни разу обсуждение не переходило в какую-нибудь драку или еще что-нибудь. Были очень показательные спектакли, когда приходили «киборги», которые там до последнего стояли. Они говорили о важности таких спектаклей. Люди совершенно других взглядов. Для них невероятно важным было то, что возникает такая сложная дискуссия, она — в том числе и о будущем нашей страны. Для Украины всегда же был свойственен сложный способ думания. Вспомним того же Хвылевого. Очень сложный чувак. А медиа сейчас предлагают очень простой способ думания, очень бинарный мир: вот – свои, а вот – не свои. А мир ведь очень сложен. И такие спектакли – о сложности этого мира. Они учат человека жить в этом сложном мире. Если бы украинское искусство до 2014 года было политическим (я говорю не только про театр), то, может быть, и войны бы не было или ее не было бы в таком объеме. Искусство настраивает очень сложную оптику, а это позволяет не вестись на пропаганду. Потому что пропаганда – это очень мощная машина, которой очень сложно противостоять. Намного проще выбрать какую-то одну условную позицию, типа: «Это мои, свои. С этими своими консолидируемся». А это – смерть для страны, для художников, для всех.
Расскажите о других ваших проектах. Вы ездите к детям на Донбасс.
― Да, это большая часть моей жизни. В 2014-2015 годах было понятно, что в Киеве собралось много ребят, внутренне перемещенных лиц, социализацией которых нужно заниматься, смысл которым необходимо дать. Мы видели в этом большую цель – всех этих ребят включить в эту жизнь. С 2016 года стало понятно: нужно работать не только с теми, кто уехал, но и с теми, кто остался или вернулся домой. Да, с 2016 года я регулярно езжу на Донбасс и делаю в нескольких городах проекты. Сначала это были независимые проекты, где одним из со-партнером был «PostPlayТеатр». Мы с Антоном Романовым когда-то делали в Попасной проект «Что делать в Попасной после шести вечера?» Была театральная лаборатория в Полтаве, которую Ира Гарецсделала в своем театре для ребят, которые остались на линии разграничения или в 30-километровой зоне. Нас позвали туда с Антоном Романовым. Мы приехали. И задали вопрос: «Ребята, какой запрос у вас? Нафиг вам этот театр там? Уезжайте оттуда». Они говорят: «Нет, мы хотим там. У нас запрос такой: в Попасной после шести вечера пойти некуда». Мы с Романовым о*уели просто. Мы: «Куда вы, б*ядь, пойдете, если бомбят, «грады» ездят по городу?» Они говорят нам: «Приезжайте к нам и что-нибудь сделаем». Мы говорили даже не о спектакле, а о том, чтобы что-что вообще сделать, куда можно было бы пойти.
Мы приехали в местную школу. Там было несколько детей и учительница младших классов. Через полчаса во двор этой школы прилетела мина. Дети были счастливы — приехали «киевские», – Идем мину смотреть! Мы поняли, что «пирамида Маслоу» стала немножко перевернутой. Что мы, два художника, которые живут в Киеве, можем этим людям дать, если они живут в таких условиях? Куда им пойти после шести вечера?
И решили с ними сделать спектакль. Спектакль конвенциональный, документальный, вербатим… но ничего не получалось. Там не было даже воды. Мы жили с Романовым наверху, в методкабинете, окна которого выходят на Стаханов. Каждую ночь грады летали. – Что будем делать? – Документальный театр? – Не получается с ними. Начали думать.
Так как «утюжили» по городу, то все те, кто остался, жили в бомбоубежище. Мы спустились туда и офигели – остались вещи этих людей, запах такой стоял… Чистая «документалка». Нашли зал в этом бомбоубежище. – Давайте его уберем? – Ну, давайте. Убрали. – Ну, давайте свет туда проведем. А там света не было, фонариками светили. Подсуетились местные мужики, пришли туда и провели этот свет. Постепенно место, связанное с ужасом, начало превращаться в место искусства. Тогда я только читал об этом, поэтому фактического кейса у меня такого не было. Оказалось, что когда приходит искусство, ужас уходит. Такое волшебство духа происходит.
Мы поняли, что если мы их заставим произносить все монологи про их жизнь, то мы просто воспользуемся ими. И мы решили это все делать без слов. Была очень сложная структура. Первые 15-20 минут исполнялась увертюра новой неакадемической музыки. Они с помощью каких-то школьных предметов наполняли музыкой пустые коридоры. Потом все зрители проходили в основной зал, где происходило некое физическое действие с предметами, которые были найдены в этом бомбоубежище. А мы под этими новыми вещами находили тетрадки, дневники детей, классные журналы их мам, пап, их дедушек, бабушек, какие-то барабаны. Удивительным для меня образом люди, которые никогда не занимались авангардным искусством и искусством вообще, не понимали, что такое перформанс, академическая музыка, очень круто врубились в то, что происходит. Я в Киеве таких вдумчивых зрителей до сих пор не видел! В других странах и здесь, на Донбассе, я их встречаю.
На Донбассе, кроме этого нового театра, другого театра люди не видели, и не знали, что нельзя так делать. У них театр ассоциируется с какими-то авангардными вещами. Когда в 2019 году Георг Жено вернулся в Украину, он позвал меня сначала драматургом в проект «Misto to Go». В следующем году я делал этот проект как его со-куратор. Сейчас мы с ним —со-руководители проекта, который от спектаклей и театральных фильмов перерос в мультижанровый проект-дискуссию между Германией и Украиной. Он становится большим терапевтическим институтом.
Как у вас уживаются эти две истории – спектакль для детей в театре им. И. Франка и «Волынская история»?
― В театре им. И. Франка еще в 2014 мы со Стасом делали спектакль. Потом с Андреем Маем и Маричкой Бурмакой, «Мама сказала Ні». Это был, по-моему, 2016 год. Дети – это самая крутая аудитория. Детям заходит или не заходит. Их же ж обмануть практически невозможно – они понимают, где им врут. Это один из моих лучших опытов – работа с детской аудиторией.
За 10 лет было сделано 40 или 50 спектаклей в десятках стран на разных языках. Как я к этому отношусь? Это в каком-то смысле работа, я поднимаю ту или иную тему. Я немножечко пересаживаюсь со стула большого художника на стул продюсера, на стул куратора, на стул будущего зрителя, на стул того, кто за это все заплатит. Где-то между этими всеми стульями, между всеми этими ролями рождается искусство. Ту же «Волынскую историю» с Георгом Жено, Настей Тархановой, Яной Гуменной, Юрой Гуржи мы сейчас ставим с позиции ребенка прежде всего. А как по-другому? В стране 8-й год идет война, полная жопа, а тут мы представители из четырех стран выходим и говорим: «Мы решили делать проект про Волынскую резню». Как только я произнесу «Волынская резня» – сразу же начнется, потому что конвенционально это — не резня, а трагедия. Дискуссия тут же закончится.
Поэтому нужно было искать какой-то способ для того, чтобы говорить об этом. Мы и говорим там очень искренне, через себя. Наша художница Настя Тарханова рисует картины, которые станут частью этой театральной инсталляции. Там будет 4 ряда картин. Каждый из ряда этих картин – про детство, взросление, становление, самоидентификацию одного человека. Сам способ говорения там будет с позиции ребенка прежде всего.
Вообще, с чего начался проект? Наш режиссер Георг Жено думал: вот его один дедушка был евреем из Венгрии, а другой – офицером гестапо. Потом нашли документы дедушки-еврея, и оказалось, что дедушка был не из Венгрии, а скорее, из Западной Украины. Мы полгода вели расследование, пытаясь раскопать его историю. И мы нашли бывшее немецкое село Баранивку, эти все руины, тех, кто там остался, его корни. Это каким-то образом задело еще и Волынскую историю. Это история немца Георга Жено, в жизни которого не все хорошо. Он пытается найти свои корни, разобраться, кто он, откуда он и определяет ли это его сущность. Это все есть в тексте и картинах Насти, — в них есть история каждого из нас, все мы задаем себе эти вопросы: кто мы? куда мы идем? откуда мы идем?
С одной стороны, это самокопание, с другой – очень сильная терапия для создателей этого проекта и тех людей, которым мы читали этот текст. Мы даже придумали с Гёте-Институтом формат подкастов, где Георг сначала читает текст своему гостю, а потом мы с гостем говорим о темах, проблемах, которые для него поднимаются. У всех гостей – очень разные проблемы. Если 3-4 года назад работал этот критический театр, то сейчас очень круто показывает себя терапевтический театр с безопасным пространством. Все равно возникает диалог, просто другими инструментами. Меняется способ коммуникации, поэтому этот способ очень чуток к человеку, который делает этот театр с тобой и к человеку, который в зале находится и на это все смотрит.
Дэн, но вам же могут сказать: «Волынская резня была давным-давно. Копаться в этом очень трудное и неблагодарное дело. У нас вот — война. Давайте говорить про войну».
― Во-первых, и про войну никто не хочет говорить. Есть некое медийное виденье нашей войны. Но я еще не видел и не слышал какого-то произведения, которое бы очень сложно на эту тему посмотрело. Этого нет по одной простой причине: все не закончилось. Ремарк писал свои книги после того, как все закончилось, когда можно было отстраниться. А как ты можешь от этого отстраниться, если у тебя стреляют за окнами? Конечно, за восемь лет украинцы устали. Кто я такой, чтобы обвинять всех украинцев? Хочется закрыться от этой темы, не видеть ее, не замечать, и это на самом деле нормально. Но это — тупик. Такой парадокс. Поэтому важно вскрывать непроговоренные проблемы прошлого. Я в Украине не знаю ни одного спектакля про «львовские погромы». Да, есть неплохая штука, которую Никита Кадан делал в современном искусстве, но этого мало. Кроме того, что «Вот, Кадан – классный», дискуссии я вокруг этого не видел. А в Польше был наш спектакль, который проговаривал очень неприятные штуки. В Германии очень много есть публичных дискуссий, произведений в искусстве о Холокосте. А Украина какие-то свои сложные моменты не проговаривает.
Бабий Яр – тоже территория молчания.
― Вот! Моменты, связанные со сложной идентичностью украинцев не проговариваются. Если сейчас очень утрированно посмотреть на политику, которую ведет Украина, что мы увидим? Была некая Украина казаков, потом вдруг она спорадически возникала во время Второй мировой войны. Где-то в лесах УПА существовала во время Второй мировой войны, потом она вдруг куда-то пропала – и «Советская Украина – это не Украина». Потом она такая хоп – и в 1991 году появилась опять. А для некоторых она появилась после Майдана, в 2014-м. Причем эти люди, бл*дь, на Майдане не были.
Все же намного сложнее. Правда большая в том, что и чувак, упист, который убивал поляков на Волыни и тех украинцев, которые прятали поляков, – тоже украинец, и он — это часть меня. Чувак, которого убил снайпер на Майдане, – украинец. И снайпер – украинец. Это, с одной стороны, ужас, а с другой – то, что нас делает Украиной. Мы очень разные, но мы все равно вместе. Как бы там ни было, все те нарративы, которые есть у нас в политикуме, медиуме и среди интеллигентов, о том, что нас разъединяет. Нас разъединяет, когда мы говорим о языке, о «львовских погромах», о Волынской резне или Волынской трагедии. Но это все – Украина, она такая сложная. Единственное, что Украину объединяет – большая идея свободы и идея разных Украин. Это не я придумал. Этот нарратив существует давно, и время от времени он проговаривается или в публичной сфере, или во время застолий. В этом наша огромная сила как страны – мы очень-очень разные, у нас есть Львов, Донецк и Мариуполь. Мариуполь и Донецк – очень разные, но все равно мы вместе, и в этом наша сила. Чувак, который говорит на украинском, чувак, который говорит на русском и крымский татарин – разные, но все равно мы вместе. А идея этого вдруг куда-то делась, и страна как некая общая формация начинает трещать по швам.
Дэн, о чем вы мечтаете?
― У меня есть абсолютно долбоебическая идея – поехать в Луганск, Стаханов. Это просто земля обетованная, далекий край, который я видел только из окон во время обстрелов, очень вдали он светится. Я надеюсь, что смогу туда попасть тогда, когда он будет опять Украина. К сожалению, сейчас это невозможно. С другой стороны, это и военным методом вернуть невозможно, поэтому нужно что-то придумывать. И очень надеюсь, что дети мои всю Украину увидят, просто плюнув с Ай-Петри вниз. Прикольно! Мне кажется, это тянет за собою очень много всяких изменений, связанных с миром и со страной.
Текст: Вика Федорина
ФОТО вверху: Виктория Гуменная
- Премьера театральной инсталляции «Волынская История» состоится 3 — 11 декабря в 20:00 в перформативном пространстве PostPlayLab, Киев, ул. Константиновская, 73-Б.
- Премьера театрального фильма проекта запланирована на 11 декабря на международной онлайн-платформе Theatre 4 National Affairs.
