Василь Корчевний вчиться в аспірантурі Могилянки і працює в бібліотеці. «Будні бібліотекаря»  — це його колонки про старі книжки, читацький щоденник. Сергей Довлатов. «Ремесло».

«Ремесло» Довлатова я открыл в минуту, когда усталость от самого себя подступила к краю. И сразу меня поразил недвусмысленный ответ на невысказанный вопрос моего существа, размещённый на первой же странице этих биографических заметок. Довлатов пишет, что, несмотря на наличие в его жизни всех атрибутов «нормальности», несмотря на отсутствие трагизма (а может, и из-за этого, добавил бы я), он ощущает себя  «на грани физической катастрофы». Он задаётся вопросом, откуда же у него «чувство безнадежной жизненной непригодности». Поиски причин этой тоски и занимают берущегося за перо Довлатова.

«За окном — ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя готовит уроки. Фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у её ног и думает обо мне. 

А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один.»

Цепляясь за мозолистую от бытовухи руку или душу, протянутую Довлатовым через тело текста, я ступаю за ним вослед, по протоптанной тропе, и движение через заснеженную равнину жизни становиться немного легче. 

« – Сергей, у вас нет Бога! Вы – изувер! 

– Я не знаю, кто я такой. Пишу рассказы… Совесть есть, это точно. Я ощущаю её болезненное наличие. Мне грустно, что наша планета в дальнейшем остынет.»

Передо мной на страницах – обрывки человеческих судеб, судьбы самого Довлатова. Его перо очерчивает их чётко и ёмко, с ремесленной простотой и точностью. В них, как в осколках зеркала, играют блики времени. 

Об Иосифе Бродском:

«Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душой тела. Или – как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия…».  «Он не боролся с режимом. Он его не замечал». Этим он «нарушал какую-то чрезвычайно важную установку». «И его сослали в Архангельскую губернию». «Советская власть – обидчивая дама. Худо тому, кто её оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто её игнорирует…»

Столкновение с советской властью подстерегает и самого Довлатова. Заметки о жизненных перипетиях резко превращаются в отчёт о том, как машинерия государства вторгается в жизнь писателя, превращая приятелей в судий и делая его ремесло неосуществимым. Машинерия эта, на первый взгляд безличная, оказывается прозаично движима подлостью «ближнего».

А вот уже и сам Довлатов превращается в функционера, осознавая, как функция подавляет и незаметно искажает его собственные представления. Работая литсотрудником в одном журнале и параллельно пытаясь печататься в других, он ощущает себя  «одновременно хищником и жертвой»: он «душил живое слово» как функционер и страдал от того же самого как писатель. 

Довлатов искренен. И в собственных недостатках и в недостатках других. В некоторых местах рассказ о жизни представляет собой суд: над другими или над собой. Если бы не искренность и ироничность тона, такие моменты могли бы сильно мозолить… 

Но ещё несколько строк, и вот уже очередная история, абсурдная достаточно, чтоб поверить в её правдивость, и вслух рассмеяться. На самом деле, таких историй, вызывающих как минимум улыбку, в книге намного больше, чем печальных и беспросветных. Как и в жизни, они сменяют друг друга резко, неорганично: каждый шаг может вызвать скрип половицы, который привлечёт внимание враждебных сил, притаившихся за углом. 

Вторая половина «Ремесла» происходит уже в эмиграции, в Нью-Йорке. Бытовой советский антисемитизм окружения сменяется бытовым американским расизмом к афроамериканцам, а борьба против репрессивной бюрократии – рынковой конкуренцией, где приходит неприятное и неизбежное понимание, что твоё выстраданное творчество – товар на блестящем прилавке супермаркета культуры. Неизменными же остаются довлатовские (само)ирония, незамутненность взгляда и присутствие духа.

Ответ на поставленный в начале вопрос о причинах ощущения жизненной непригодности, конечно же, не может быть (скорее даже, не должен быть) сформулирован каким-то чётким набором причин. Но попытка ответа на этот вопрос, развернувшаяся в книгу, книгу местами смешную, а местами тягостную, – это не такой уж плохой вариант отвлечься от тягостности самого вопроса. Возможно, наиболее трудные вопросы требуют не ответа, а отвечания – процесса, растягивающегося в жизнь. 

Текст: Василь Корчевный

Довлатов С. Ремесло. – СПб. : Издательская Группа «Азбука-классика», 2010, 192 стр.