Карантинная изоляция и тревоги о будущем культурных индустрий создают ситуацию транзитного периода, своеобразного безвременья. Его можно заполнить вслушиванием в альтернативное звучание, не выходя из комнаты. Kyiv Daily и Алексей Шмурак продолжают серию еженедельных текстов о современной академической музыке.

Героем этой недели стал польский композитор Павел Шиманьский (друзья, не путаем с Каролем Шимановским!), работающий в направлении, которое он называет сюрконвенционализмом.

Не пугайтесь сложных слов, это не Деррида и не Хайдеггер, тут всё быстро прояснится. Композиторы после очередной волны авангарда и окончательной победы неакадемических направлений (рок, поп, танцевальные жанры) оказались в неудобном положении. Если будешь усложнять ещё больше — тебя будет понимать всё менее и менее широкая аудитория. Если радикально упростишься, как Сильвестров, Пярт, минималисты типа Гласса, — коллеги скажут, что манипулируешь простыми чувствами, работаешь пушкой по воробьям, симулируешь духовность.

Параллельно с созданием всё более сложных и радикально простых техник стала развиваться стилизация. Это когда композитор берёт нарочито старую технику, язык, со всеми его атрибутами, и, несколько деконструируя, выражает современные смыслы. Проще всего работать с очевидно далёким и строгим языком, чтобы контраст между узнаваемым и «нарушениями» был легче заметен. Так появились работы, деконструирующие барочную и классицистскую музыку. Наиболее яркий художник, работавший в такой манере — конечно же, Игорь Стравинский.

https://youtu.be/wR7EE0iATS4

Из стилизации выросла полистилистика — одновременное сосуществование атрибутов разных узнаваемых стилей. Это хорошо ложилось на телевизионную, «медиократическую» реальность, великолепно изображённую в «Мире дикого запада». Элементами высказывания стали уже не интонация, не ритм, не тембр, даже не жанр — а целый стиль, эпоха, zeitgeist. Мастером полистилистики был Альфред Шнитке. В «полифоническом танго» Шнитке виртуозно совмещает русскую песню, аргентинское танго, советскую киномузыку к комедиям, условный классицизм и немного общедоступного авангарда. В результате получается весело и задорно!

Герой нашей статьи, Павел Шиманьский начал работать в 70х, но настоящий расцвет к нему пришёл уже в 90е-00е. Эпоха разрушения биполярной политической системы, наступления постмодерна и фукуйямовского «конца истории». Ещё не было нынешнего правого поворота и разговоров о метамодерне. В интеллектуально богатой и при этом многовеково консервативной Польше, в Польше Станислава Лема и Ежи Гротовского, но и в Польше же с королём-Иисусом Шиманьский избрал стратегию высказывания одновременно многослойного и доступного, обесценивающего и духовного, на огромной интеллектуальной дистанции и с огромным же чувственным погружением.

Шиманьский писал и пишет в эпоху, когда акустическая музыка становится — экономически и технически — придатком к музыке режиссируемой, продюсируемой с помощью компьютера, усиления, записи, обработки и воспроизведения. Это очень интересно отразилось на мышлении и технике Павела. В «двух этюдах» для фортепиано 1986 года он совмещает вполне традиционное для барокко и необарокко гармоническое развитие с угрожающе механистичным повторением-эхо, которое отсылает к эффекту delay, вполне нормальному для электронной музыки. Но в исполнении акустического инструмента и живого исполнителя этот приём становится фантасмагорическим и зловещим, как будто чужеродный код пробрался в биологический организм, вломал его и изменил его мышление.

В качестве типичного произведения Павла Шиманьского мы предлагаем послушать его фортепианный концерт 1994 года создания. Фортепиано стало символом создания равномерно-темперированного строя в XVIII веке; его прославляли Бах, Моцарт и Бетховен. С нового фортепианного саунда Шуберта и Шопена начался романтизм; для фортепиано создавались радикальные модернистские произведения Шёнберга, Айвза, Бартока. Как компьютер в последние лет двадцать пять, фортепиано было ближайшим помощником и полем экспериментов для композиторов последние лет двести пятьдесят; неудивительно, что во многом оно сформировало мышление и правила игры и для современной академической музыки. Для фортепиано создавали если не ключевые, то первого ряда произведения Штокхаузен, Булез, Лигети, Шаррино, Фуррер, Сильвестров, Гласс — ряд можно продолжать бесконечно.

Шиманьский не стал исключением. Обратите внимание на усиленный, ударный, глубокий звук, на мощь нижнего регистра и нестерпимую пронзительность верхнего. Рояль становится машиной по производству силы звука и его передвижения, импульсом, волной, самовоспроизводящимся процессом, вирусной пандемией, Чужим, киборгом.

Итак, сюрконвенциализм – что это, зачем? Вместо слов «стиль», «эпоха» Шиманьский использует термин «конвенция». Это создаёт большую дистанцию между субъектом восприятия и объектом, то есть непротиворечивым набором атрибутов. Приставка «сюр» — отсылка к невозможному, немыслимому, выходом за пределы реального. Интересно, что, в такой логике, у Шиманьского «реальное» — это привычная среда академической музыки с логикой развёртывания материала; «сюрреальные» же признаки Павел обозначает сменой “конвенции”, то есть внезапной (хоть и долгожданной) остановкой движения, звукового мира. В «Мире дикого запада», раз уж мы его упомянули, это блестяще показано мгновенной остановкой «конвенции» вестерна — физическим обездвиживанием андроидов и появлением работников парка — надсмотрщиков, охранников, «врачей», «лечащих» андроидов — часто в защитных, почти космических, костюмах.

Но что есть за пределами конвенции, за пределами парка? Замкнутый, холодный, механистичный мир, вызывающий ещё меньшую эмпатию. Все монтажные склейки, остановки, «выпадения» у Шиманьского пронизывающе холодны, бесчеловечны, обескураживающие. Ещё задолго до персонажей-людей сериала HBO, которые хотели освободить роботов и считали их «более реальными, чем сама реальность», Павел Шиманьский с удивительным сочетанием сочувствия и отстранённого исследовательского холода рассматривал, запускал, останавливал переживания прошлых музык.

Ключевой элемент техники Шиманьского — саморазвивающаяся машина общих форм движения. Сами по себе эти общие формы возникли как естественное следствие развития полифонии (многоголосия). Чем больше голосов (линий, слоёв, уровней) в музыке для нескольких голосов и инструментов, тем меньше вариантов сделать их независимыми. Так появилась имитация (повторение того же материала в другом голосе от другого звука), противосложение (материал в первом голосе, пока второй с запозданием проводит его тему) и так далее. Символично, что полифонические «машины» композиторы прошлого часто помещали в драматургически ключевые моменты произведений. Послушайте, как это сделал Бетховен в небезызвестной Девятой симфонии.

То, что началось, как весёленькая, пародийная рождественская музыка, превращается в абсолютно серьёзную, взволнованную, куда-то стремящуюся волну, где материал передаётся от инструмента к инструменту, сменяются гармонии и тональности. Только после многочисленных итераций рождается из этого духа трагедии знакомая нам всем мелодия.

У Павла Шиманьского подобные технологии занимают 90% времени произведения (оставшиеся 10% — остановки, пересобирания, паузы, растерянности). Но каковы эти общие формы движения у польского композитора? Механистичные, не до конца живые, как будто силящиеся вспомнить о том, чем, кем они были раньше. Для Павела принципиален процесс «уставания» от материала, усиливающегося давления присутствия, из которого хочется выбраться. Шиманьский предлагает из раза в раз переживать процесс пульсации самозарождения, заполнения пространства, доведения до абсурда и, в конце, обязательного коллапса (жёсткого или мягкого — тут уж как повезёт).

Шиманьский пропускает пафос и трагичность классической музыки через гигантский синхрофазотрон, разбирая на атомы и снова собирая. Эти игрища оказывают интересный терапевтический эффект (что-то из области гештальт-терапии, кажется?): мы узнаём, заново переживаем и «отпускаем» привычные нам по классической и киномузыке гармонические ходы, ритуалы надежд и разочарований. Ведь любой, даже самый искренний, «высокий» материал у него всегда в конце концов доводится до абсурда и девальвируется.

С высоты птичьего полёта, наблюдая за последовательностью смен конвенций, можно сказать, что поэтика Шиманьского — это непредсказуемое путешествие по привычным состояниям, которые переходят друг в друга невозможным способом: что-то вроде наркотрипа или сна. Неплохой вариант для лимба, в котором нынче очутилось человечество!