В светлом и весёлом — и одновременно сложном и серьёзном “Реквиеме” (1998) российский композитор Владимир Мартынов предлагает жить. Почему и как — в очередном пятничном тексте Алексея Шмурака для Kyiv Daily о современной академической музыке.

Реквием — заупокойная месса. Её повод — чья-то смерть. Её задача — терапевтическая; пережить утраты, сохранить светлые воспоминание, почувствовать сладость горечи. Композиторы второй половины двадцатого века, а особенно его конца, вынуждены были переосмыслять смерть очень по-разному. Оплакивание стало удобной формой выражение собственной идеологии или идеологии тех, кому служила музыка. Сравните напрочь советский официозный пафосный Реквием Кабалевского — и полный ужаса и катастрофы Реквием Лигети.

Что такое смерть? Идёт ли речь о смерти Другого? Ведь, бывало, композиторы писали реквиемы и самим себе при жизни, если были не слишком уверены в счастливом исходе: классический пример — Восьмой квартет Шостаковича, где он оплакивает свою юность и зрелость соответствующими цитатами. Смерть — это невозможность продолжение диалога? Невозможность рождения новых смыслов? Пустота? Обескровливание, лишение мира красок?

Если даже не слышать ни единой ноты музыки Мартынова, всё равно из информационного пространства, из обрывков его книг, интервью, мы знаем о его позиции. Он — автор эпохи после авторов, композитор после композиторов, сторонник размывания дихотомий, фанат соединения культур в единый танец. Владимир Иванович предлагает похоронить великую музыку, сложное композиторское высказывание, замкнутость различного рода традиционных музыкальных систем на самих себя, отношение к музыке как к конкретному ситуационному высказыванию. Эти самые похороны становятся бесконечным карнавалом: музыка Мартынова — насыщенный и радостный танец культур, устремлённый к ещё более энергичному, ещё более сладкому, ещё более светлому.

В сравнении с другими композициями, мартыновский “Реквием”, пожалуй, — наиболее многомерный, театральный. Каноничный латинский текст, музыкальные стили классицизма, романтизма, средневековья, фольклорные мотивы — всё это сменяет друг друга бесконфликтно, даже если соседние части  — в принципиально разных звуковых строях; как говорится, и возляжет лев с агнцем.

Важно, что, своеобразно полемизируя с большинством современников, Мартынов не “истощает” те стили, те материалы, те техники, к которым он обращается; в его музыке нет ни сонливости Сильвестрова, ни возвышенной опустошённости Пярта, ни отстранённости и технической деловитости американских минималистов. Мартыновский мир предельно материален, тактилен, вещественен, “обычен”. Как пианист-перформер, он очень любит работать с “грязным”, “грубым”, “аматорским” звуком.

В “Реквиеме” нет рояля, но вдоволь других любимых мартыновских тембров. Основу, конечно, составляет сладкая насыщенная скрипка Татьяны Гринденко и её струнного ансамбля Opus Posth. 

Струнные усилены звучаниями хора. Это не бесплотный хор Пярта или Тавенера, но это и не мощно-суровые голоса Свиридова и Гаврилина. Помимо изучения церковной культуры и средневековых законов музыкальной композиции, Мартынова отличает любовь к неевропейской экзотике. Например, позже, в 2009, он сделал проект с тувинской этно-группой Хуун-Хуур-Ту, переосмысляющей различные традиции горлового пения.

Очень интересен аспект “попсовости”, “сентиментальности” в музыке Владимира Ивановича: за счёт плотности танцевального грува, ритуальности кружений и повторений те гармонии, те мелодические обороты, которые у кого другого создали бы почти порнографическую пошлость, у Мартынова становятся предельно серьёзными, искренними и необходимыми. Он не пытается притвориться слаще, проще, доступней, глупее, чем он есть; нет, он верит в свой материал. Может, поэтому его так любит Паоло Соррентино, который, как он сам характеризирует своего героя Ленни Белардо, то ли святой, то ли шарлатан, то ли сумасшедший. Как и в случае с персонажем Джуда Лоу в “… папе”, как и в случае с кинопоэтикой Соррентино, музыкальный (профессиональный, любительский) мир делится на безусловных поклонников Мартынова и, конечно, скептиков и ненавистников его музыки и концепций.

Независимо от того, превратятся ли в реальность предсказания Владимира о конце эпохи творцов и опусов, его музыка, даже без учёта единого концептуального слова, — уже факт культуры, и факт весомый. Мартынов останется с нами не то, что после карантина — а и даже после милого, уютного, тёплого, радостного Апокалипсиса.