55 портретов школьниц и их учителей художника (а еще режиссера и скульптора) Юлии Лазаревской в эссе художника (и писателя) Каринэ Арутюновой.
«Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение — вот единственная месть и единственное прощение».
Хорхе Луис Борхес, фрагменты из Апокрифического Евангелия
Мы вошли в этот зал из одной эпохи, а уходили — из другой. Школьницами. Еще не знающими о будущем, ничего. Ни хорошего, ни дурного. Дочь артистки, парикмахера, мясника, инженера, завхоза, художника, слесаря и прокурора.
Я долго искала себя, дочь философа и переводчицы с французского. Не нашла. Хотя, время от времени, казалось, я вижу взлохмаченную голову, смеющиеся глаза и не очень чистый воротничок. Она, эта самая дочь философа, грызла ногти и читала под партой запрещенную литературу. И да, на переменке бегала «обожать» учителя физики и мальчика из седьмого «Б».
Я помню лампы дневного света, и этот мертвенный, голубоватый отблеск на всем, — на согнутых в ожидании вызова спинах, в проборах разделенных надвое кос, в подглазьях пожилой(хорошо за тридцать) и явно несчастливой училки. Мне кажется, там, в том времени, счастливых не было. Помню бредущих по щиколотку в снегодожде (из тех, семидесятых) — в нелепых, надвинутых на лоб вязаных шапках, в темных одежках и хлипкой обувке. Странно, но помнится именно этот кадр, — пятый класс, ранние сумерки, — никто из нас не жаловался на недостаток света или чего-нибудь еще. Мы говорили о Париже, о мальчиках, о любви. Да-да, вы не ослышались, именно о Париже говорили мы после шести часов уныния в душных классах.
Мама моей спутницы работала лифтером, но по сути была бывшей певицей провинциального театра оперетты. В ней разительным образом сочетались густой мат и столь же густой грим, толстым слоем покрывавший довольно красивое нестарое еще лицо. Обнаружив в кармашке фартука дочери записку от мальчика, она впала в ярость, и, волоча рыдающее чадо по улице, ворвалась в наш дом.
— вот, — смотрите! Чему ваша дочь учит мою! Им пишут записки мальчики! И они пишут! Записки! Вместо учебы! Будущие проститутки!(она произнесла другое слово, вы понимаете)
Ошеломленная, моя мама (девочка сороковых, впрочем, как и обвинительница) переводила взгляд с одной малолетней преступницы на другую. Рыдая, я выворачивала карманы. Из них сыпались свернутые, скомканные, скрученные записки. Конечно же, от мальчиков. От кого же еще?
«Встречаемся после шестого за подсобкой». Или «дашь списать диктант»? Или «химичка носит трикошки».
Я была начитанной девочкой, наделенной бурным воображением. Во всей этой истории меня потрясло вторжение в личное пространство. Хотя, признаться, я и слов таких не знала. Вывернутые карманы и изорванные в клочья записки – это было предательство. Не человеческое даже, а метафизическое, – отъятие главного человеческого права – на частную жизнь и внутренний мир.
Девочки семидесятых давно выросли. Иногда я встречаю их на улицах города. Тех самых девочек (семидесятых, сороковых, пятидесятых, не важно). В некоторых я с трудом узнаю тех, смеющихся, пишущих записки, мечтающих о недостижимом. Например, о Париже. Или любви (что, по сути, одно и то же).
Уехала (далеко-далеко) Саша Дворцына, смышленая, с абсолютно женским телом и взрослым лицом в свои неполные 12. Повесилась Юля Королева, самая тихая, незаметная, лишенная цвета и голоса. В 17. Родила двойню Танечка Морева. Однажды я встретила грузную седую женщину с двумя авоськами. Я даже вспомнила ее имя и фамилию. И перешла на другую сторону улицы. Были в нашем классе две неразлучные подружки хохотушки. Веснушчатая Миронова и белобрысая Феся. С галерки (задних парт) вечно доносился их бессмысленный счастливый смех. Хотела бы я думать, что и дальнейшую свою жизнь они провели легко, без надрыва, посмеиваясь, не истязая себя и окружающих сухим анализом и излишним трагизмом.
Какими они выросли, эти самые девочки? Отплясывающими под ABBA и Boney M? Прикуривающими в подъездах, идущими на первый аборт, рожающими вопреки всему и вся, выживающими, забивающими на прошлое, отрицающими его с неприличной поспешностью?
Я не идеализирую прошлое. И очень хорошо помню, какими откровенно жестокими могут быть дети. Я помню тех, кто травил, тех, кого травили. Те самые девочки. Рыхлые, мучнистые, фарфоровые, смуглые, землистые, золотистые, плотные, воздушные, скроенные изящно и сколоченные кое-как, наспех, миловидные, дурнушки, — о, как расцветут они потом (и, напротив, как быстро поблекнут школьные звезды, красотки), но все это потом, в другой жизни, за пределами остановленного мгновения. Чьи-то дети, чьи-то дочери, — будущие жены, будущие мамы. Любимые. И не.
Медленно перехожу от портрета к портрету. Ищу соответствия, сходства, узнаю, призываю в свидетели.
Вы тоже помните? Вот эту грустную девочку с миндалевидными глазами и опущенными уголками губ. Или эту, похожую на затравленного волчонка. Или эту, первую всегда и во всем. Неподкупную. Бескомпромиссно честную. Вспомните, вы ее тоже знаете. Это она «сдала» весь класс после массового похода в кино.
Оля, дочь повара. Рита, дочь портнихи. Фая, дочь доктора. Зоя, дочь библиотекаря. Или конструктора. Или врача. Мне кажется, за этими лицами угадывается как минимум три поколения. Пятидесятых, тридцатых, десятых, нулевых. По ним можно путешествовать во времени. Воссоздавать подробности. Сюжеты. События. Истории. Нелепые, грустные, смешные, трагичные.
Некоторые хочется забыть, или переписать заново. Ни одной не изъять из ячеек памяти. Никогда.
Текст: Каринэ Арутюнова
- Что: выставка Юлии Лазаревской Фріз-Freeze
- Когда: с 7 по 28 ноября
- Где: Дом Мастер Класс, ул. Богдана Хмельницкого, 57Б
