Максим Мамсиков о времени и  об отце. 

Максим, вы с детства мечтали быть художником?

― Нет, не мечтал. Стал мечтать, когда подрос, когда  увидел современное искусство. Родился в семье художников. Учился в худшколе. Рисование для меня было не то чтобы рутина, а что-то очень… знакомое. О таком не мечтают

А когда вы поняли, что ваш папа ― большой-большой художник?

― Это я понял давно, в раннем возрасте. Это было видно по работам, я же смотрел вокруг и сравнивал. В общем, я в этом варюсь с раннего детства. Я в этом разбираюсь — тогда уже разбирался, и сейчас.

Как вы сформулировали бы главные уроки отца?

― Главные уроки больше связаны не искусством, а с любовью к жизни. Не знаю, жизнь и искусство так перепутаны, что и не скажешь, где кончается одно и настает другое. Я не могу себя их поделить.

И не надо делить.

― Много его уроков — того, что касается ремесла,  такого, что не объяснишь никому вот так запросто, кроме как специалисту. И того, что меня  лично как-то задевает, а других — нет. Не буду придумывать.

Меня потрясло в воспоминаниях вашего отца высказывание про работу «Хлеб» Яблонской. Он назвал ее «вопиющей ложью».

― Да,   знаю, он много раз говорил об этом.

Это же очень красиво. Никому в голову не приходит, что да, ложь.

― Он имел в виду то, что эта работа не имеет никакого отношения к реальной жизни. То есть там не реализм (и тем более, не соцреализм), а так — миф, Голливуд. 

То есть совершенно бесчеловечная история. Так мог говорить только очень свободный человек.

― Папа был сторонником Льва Толстого. Для него была важна вот такая правда.

А вы с ним когда-нибудь работали вместе?

― Нет.

Не пускал в мастерскую?

― Да у меня как-то и потребности не было. И у него тоже. Не было такого. Точнее, не так: он мне помогал в чем-то. Когда я служил в армии, мне заказали картину с парусником. Я что-то там запарился. И папа такой: «А давай я сделаю». И он за вечер нарисовал.

Он вас критиковал?

― Конечно! А кто не критикует своих детей?

За что?

― За всякое. По разным поводам. За цинизм, например.

Что он мог сказать, когда не соглашался с чем-то?

― Помню, он меня как-то даже обидел. «Ты, – говорит, – тоже в грабеже участвуешь. Ты пессимистический художник: не за народ». А кто такой народ?

У кого вы учились в художественном институте, на графическом отделении, у кого?

― У Чебыкина. Но он там мало проявлялся.

Каким художником вы планировали быть? Как —папа?

― Не знаю. Наверное, как папа. Тогда все было совсем иначе. Тогда был Советский Союз, и казалось, что это навсегда… 

Ну да. Пока не кончилось.

― А потом все поменялось. Я не особо думал об этом. Помню, как в детстве, мне, мальчику 12-13 лет, родители говорили: «Может, ты попробуешь порисовать»? И я попробовал. Они посмотрели и сказали: «Вроде неплохо. А ты будешь поступать и заниматься этим?» Я ответил: «А там не нужно будет заниматься музыкой?» Мне ответили: «Нет, музыкой заниматься уже будет не нужно» — «Класс!», — подумал я. Это было мило, когда я перешел из обычной средней школы в, РХСШ, увидел — там были совсем другие интересы. Было круто учиться в такой школе. Мне нравилось учиться.

А потом я ушел в армию. А за это время поменялась страна. Когда я вернулся из армии, тут были другая страна и искусство тоже стало другим. И вот тогда я заинтересовался им серьезно, на личном уровне. Это было все равно что стать рок-звездой: ты же на гитаре не умеешь играть, а тут – бах, умеешь, звезда. Это то же самое: оказалось, что художник – это что-то другое, чем то, что я знал до этого. Когда человеку при этом 22 года – мир гораздо интереснее.

Что об этом говорили ваши родители?

― Они наблюдали за происходящим с таким же интересом и недоумением.

Это для них происходящее в искусстве было похоже на панк?

― В чем-то, наверное, да.

Это было, скорее, принятие или любопытство?

― Скорее, любопытство. Они не ожидали ничего. Я и еще деньги первые принес, они подумали: «ничего себе».

Вы ― интроверт, как большинство художников, или экстраверт?

― Наверное, интроверт. Мне нравится с людьми, но я быстро устаю. Я ушел от такой работы, потому что устал от общения: заказчики, клиенты…

А вы ― ироничный человек?

― Да, наверное. Саркастичный. Я едкий и злой. Папа  тожебыл едким. Я от него научился. Он иногда шутил и потом жалел: «Что это я так человека обидел?» 

Максим, что для вас означает успех?

― Когда есть чувство удовлетворенности: ты не зря пахал. Не в каком-то материальном смысле, а просто —получилось, вышло.

Ваши родители были успешными людьми с этой точки зрения?

― Да, наверное. Это все так странно: их поколение, со сменой общественно-политического строя, было пострадавшим.  Они не ощущали себя успешными. Они же всю жизнь были не то чтобы в оппозиции, а в тихом отрицании…― Бенефициаром никто из них не стал. А потом о них забыли. По крайней мере, было такое ощущение. Время покажет. Будущее покажет.

Для них ведь ничего не изменилось: они как держали свою фигу в кармане по отношению к официальному миру, так и держат.

― Нет, официального искусства не стало. В новом времени все было по-разному. Но джекпот остался другим, в чем-то — мне. Но не им.

Вы считаете себя успешным человеком?

― Это ведь процесс. Увидим, кто — успешный, кто – нет. 

А состояние «неуспешного себя» тяжело переживаете?

― Конечно, тяжело. А вы разве не так себя ощущаете?

Тоже тяжело.

― То получается, то — не получается. У меня в жизни было много таких моментов, когда ничего выходило, потом — выходило.

У вас сейчас совершенно не происходит никаких выставок?

― Не было на это переживаний и сил. Как-то все стало сложно, надо было выбирать между жизнью и искусством. На какое-то время я выбрал жизнь, сейчас я хотел бы…

Сколько лет вашим детям?

― 10 и 6.

Они пробуют рисовать?

― Рисовать пробуют, но их это не очень увлекает. Кстати, мой младший ребенок, расширяет мой кругозор. Он подходит и что-то рассказывает: «Знаешь, там есть такое?» Я смотрю и слушаю: «Да!» Потом спрашиваю у него: «А что это?» Он: «Есть такой художник». Я говорю: «Дай посмотрю». Посмотрел – классная картина, не картина, а фотошоп, но в целом мне понравилось, я был впечатлен.

А что за художник?

― Тревор Хендерсон.

Прекрасно!

― Вы знаете, да?

Я понимаю, о чем речь. Мне его тоже ребенок показал.

Что вы в качестве главной метафоры вы рассказывали бы детям о своем отце?

― Миллион историй. Я им уже рассказывал и отдыхали всегда рассказываю. Например, мне нравилось, когда мой папа был таким героем: взрослым мужчиной. В детстве мы в Крыму. Там была дорога с горы, плавно переходящая в пирс и причал для катеров. Местные пацаны на велике разгонялись и прыгали в море с этого пирса. Папа смотрит и говорит: «Ну давай-ка и я». Представляете, огромный мужик на велосипеде – прямо в море. А я, ребенок, смотрю на это все это и думаю: «Вау! Ничего себе!»

Герой!

― Герой, конечно.

У вас с ним было какое-нибудь общее дело, кроме рисования? Может, вы читали книжки вместе?

― Мы не то чтобы читали вместе. Я прочел почти всю их библиотеку. Мы дружили с папой. Мне завидовали друзья: «Смотри, вон он опять идет с папой».

Максим, у художников бывает главная магистральная тема, которую он изучает всю жизнь и возвращается к ней тоже всю жизнь. Вы можете выделить такую тему у папы и у себя?

― Художники видят красоту. Папа жил в Ирпене – и вот он там видел — то какое-то окошко, то котик пробежал, то снег выпал. До всей этой дачной жизни он разрабатывал тему остановки. Он так об этом говорил: «Это такая остановка, на которой все постояли и уехали».

А что с вашими темами?

― Человек и мир. Я такой, и я — другой.Правда ли то, что я вижу или это нарисовано. 

У нас, извините за подробность, в уборной, в мастерской висит картина Шишкина  — ну эти его «Мишки» — где-то на помойке нашли ребята, пошутили, вставили в рамку. Я все время и думаю: блин, если взять центрального медведя  – была бы нормальная работа. Мне важно, чтобы оставалась  какая-то пустота… А куда человеку деться, если нет места для зрителя? Для кого это все тогда? 

Вы наблюдаете за тем, что сейчас происходит с выставками, за молодыми художниками?

― Не очень слежу. Я похаживаю. Есть интересные работы. Каких-то потрясений пока не было.

А если будете возвращаться в строй, что это будет?

― А я работаю на самом деле. Думаю, что  будет что-то похожее на старое, но по-другому. Тут есть вечная проблема в ожиданиях. То есть я пробовал делать что-то одно, а теперь — что-то совсем другое, а публика не реагирует. Это же проблема – чтобы делать то же самое, но по-новому.

Блиц вопросов, похожих на шутку про чай или кофе. Что вам ближе ― современное искусство или классическое?

― Современное.

Передвижники или импрессионисты?

― Импрессионисты.

Украинское искусство или западное.

― ….Западное, наверное. Смотря что под украинским понимать. В украинское как зайдешь где-нибудь у себя, где работаешь, и смотришь: оно идет как исключение, но как бы несет отпечаток какой-то кудрявости, которая воспринимается как анахронизм, в разных его проявлениях. За редким исключением. 

Что вам помогает работать ― музыка, опера?

― Желание. Зажигает  именно идея. Антураж может быть любой.

Вам свойственна боязнь «чистого листа»?

― Помню, такое было, раньше. Я это прошел и  уже забыл.  Надо просто брать и делать, идти вперед. В воду надо или заходить, или прыгать.

Или влетать на велосипеде.

— Или влетать.

Текст: Вика Федорина

Фото: галерея Bereznitsky Art Foundation