В конце февраля в киевском театре имени Леси Украинки пройдут гастроли харьковского театра имени Пушкина.

Один из гастрольных спектаклей поставил Александр Середин. Его интерпретации классических сюжетов — интересны и важны, потому что они не простое воспроизведение текста пьесы. А нечто большее. 

Жан Кокто написал пьесу об Орфее в 1926 году, ему  было 37 лет. К орфическому мифу Кокто возвращался всю жизнь — в 1930 он снял сюрреалистический авангардный фильм «Кровь Поэта», «Орфея», по собственной пьесе — в 1950-м, это гениальное кино о победе над смертью. За два года до смерти завершил орфическую трилогию фильмом «Завещание Орфея».

В прошлом году харьковский театральный режиссер Александр Середин поставил пьесу Кокто на сцене театра имени Пушкина. В начале XXI века Середин рассказывает историю Орфея как историю вдохновения и любви Поэта. Kyiv Daily поговорил с режиссером об орфическом мифе в театре и в жизни, о смерти и потустороннем. 

Почему Орфей, то есть Эвридика?

— Из всех мифов Древней Греции миф об Орфее и Эвридике – мой самый любимый. Мне очень нравится то, как он раскрывает мифическую, но и – трогательную историю любви. Для меня «Орфей и Эвридика» – история со смыслами — это образец отношений, с одной стороны, очень простых, — понятных, архетипических, а с другой – отношений сложных: в которых есть место и подвигу, и преданности, и сомнению, и искушению. Эта история созвучна мне на человеческом уровне. Я всегда думал: наступит момент, и я обязательно  обращусь к мифу об Орфее и Эвридике. (Пауза, улыбается) Поэтому и «Орфей».

Но там есть и сопутствующие персонажи – мрачные – Аид, Персефона.

—  Ну да, в этом есть определенное противодействие, противостояние злу,  подключаются потусторонние силы. Тема светлого и темного начал, которые сталкиваются и взаимодействуют, – очень театральная, очень внятная,  с ней интересно работать.

Почему за основу взят Жан Кокто, а не (например) Глюк?

— В какой-то момент мне стала любопытна литература ХХ века. Попытка Кокто переосмыслить миф об Орфее и Эвридике кажется мне очень интересной именно в разрезе века. Для меня это идеально в том смысле, что тут есть и пьеса, и киносценарий, и снятый фильм.  Это дает объем и фактуру, и многослойность, артикулированность.

Вы оглядывались на кастинг фильма? Как вообще у вас это было? Вот есть Кокто, которому 100 лет назад было столько же лет, сколько вам сейчас. Есть его фильм и есть истории, связанные с Кокто, которые он, проговаривал в своем фильме. Как вы со всем этим работали?

— Мы начали с того, что в принципе — появилась пьеса. Дальше стало ясно, что нужно изучать сопутствующие материалы. Так мы пересмотрели фильм Кокто, мы узнали чуть больше о самом Кокто, потом мы узнали о пространстве, которое было сформировано вокруг Кокто, о его бэкграунде, его окружении. Мы поняли, что сам по себе фильм, пьеса или первоисточник в первозданном виде нам не сильно-то и помогут. Нужно найти некоторый симбиоз. Стояла задача – переосмыслить то, что уже переосмыслило миф. Задача в кубе. Поэтому я не могу сказать, что что-то в спектакле указывает конкретно на Кокто. Скорее… мы старались поймать дух Кокто, старались делать так, чтобы в спектакле присутствовала некоторая эстетика Кокто.  Она была свойственна всему ХХ веку, мы же постарались перенести ее в XXI-й. Сказать, что что-то одно было взято за основу, и мы шли от этого, понимая, что это фундаментально важная вещь, не могу. Все-таки первостепенным был миф, а Кокто шел вслед, как сопутствующий элемент, как автор, как соавтор, как создатель литературной основы.

Проводник?

— Проводник в том числе, да.
Какие-то зрительные, иррациональные его решения в фильме вы использовали? Было ли желание перетащить что-то такое в театр?

— Нет, не было. Для меня Кокто, в первую очередь, – все-таки не сценарист и не драматург, а кинорежиссер. Я понял, что пространство спектакля необходимо решать через кино, но только не через кино начала или середины ХХ века, а через кино конца прошлого века. В замысле спектакля — решение о том, что все происходит на съемочной площадке, что сам по себе спектакль отсылает к кино-шедеврам разных лет. Поэтому эстетики Кокто, — мрачности, легкого сюра, иррациональности — здесь не так много. Скорее, идет такая же как у Кокто работа с пространством: когда несколько реальностей накладываются одна на другую, существование проводников, приход смерти, смерть, которая работает и как женщина, и как человек, и как потусторонняя сила. Это все сохранено, потому что в этом — и есть Кокто.

Орфей и Эвридика сами по себе вам любопытны?

— Очень. При моей репутации – человек, который рушит основы, в том числе и литературную основу – я все-таки очень люблю обращаться к теме любви в творчестве. Для меня история Орфея и Эвридики – это история абсолютов. Я в этих персонажах,  в этих людях, абсолютно не сомневаюсь. Я их люблю, и они у меня вызывают чувство сопереживания и как у режиссера, и как у зрителя. 

Это история двух древнегреческих символов любви, преданности, мужского и женского: как мужское и женское переплетается, как оно взаимодействует, будоражит, волнует. Для меня эти вещи важны, они мне и нравятся, и близки.

«Слепая ласточка в чертог теней вернется»… Это своего рода цеховая реабилитация режиссера Александра Середина-разрушителя устоев?

— Ну не совсем. Этот спектакль – один из самых экспериментальных в плане формы и в плане подачи. Наверное, в некоторых местах его сложно уследить за сюжетом, не все то, что в нем есть, считывается, и нужно иметь некоторую подготовку, базу, когда идешь на этот спектакль. Формально — это как раз один из самых сложных спектаклей, но в плане посыла и в плане отношений – это во многом очень светлая и чистая история.

Зачем современному человеку знать орфический миф? Что он ему сообщит?

—  Здесь кроме темы любви, все-таки очень сильная тема художника и музы, или поэта и вдохновения. Современному человеку если и не близка любовная сторона этой истории, то по крайней мере, любопытно наблюдать за тем, как теряет себя художник, когда уходит от него муза, как теряет себя создатель, когда у него нет вдохновения, как человек, который кажется самодостаточным и абсолютно не нуждающимся ни в чем и ни в ком, теряет что-то, необязательно женщину, – это может быть что-угодно, что приносит вдохновение, – и он вдруг теряет себя. И что в мире, где так много информации, –  масс-медиа, мультимедиа, – важно иметь что-то основательное и фундаментальное, что в конечном итоге создает тебя, как художника, как поэта, как создателя. То есть, если не тема любви — то тема вдохновения, тема музы. Этим. 

Кто у в спектакле  играет лошадь?

—  Вы имеете в виду не актрису, а то, как решена роль? Это вполне осязаемая лошадь – она сочетает в себе черты женского и мифического. Самая важная ее смысловая нагрузка состоит в том, что она выполняет роль некоторого искушения для Орфея. Орфей уходит к лошади, чтобы обрести себя как мужчину, но потерять себя как Орфея. И ему потребуется длинное путешествие, в том числе в потусторонний мир, чтобы понять: только рядом с Эвридикой Орфей остается Орфеем. Это и есть история о том, что Орфей может быть кем-угодно, но именно Орфеем он может быть только рядом с Эвридикой. Поэтому лошадь – это тема не только и не столько женщины и любовной связи, появившейся в жизни Орфея, но и тема некоторого соблазна: если покупаешься на него, в конечном итоге теряешь что-то очень важное.

У Кокто это были 20-е годы прошлого века. Сейчас другие двадцатые. Принято думать, что те, «первые» двадцатые были гораздо более весомыми, умными, насыщенными. Нынешние двадцатые — мельче по насыщенности? Можете возразить?

— Могу. Я ни секунды не сомневаюсь в своих современниках, неважно, какую область мы возьмем для сравнения. В этом смысле я большой оптимист. Я считаю, что мы живем во время больших свершений, достижений, большого научно-технического прогресса и большого прогресса в искусстве. Другой разговор, что процессы, которые сегодня происходят, возможно, не настолько фундаментальны. Искусство сегодня не противостоит окружающему миру в такой степени, как оно противостояло ХХ веку. Сам по себе этот ХХ век был достаточно жестоким, кровавым и ужасающим. Поэтому, наверное, конфликт, в котором искусство старалось нести что-то светлое, важное и большое, а с другой стороны, и мир, который был жесток и бесчеловечен, и порождали видимую фундаментальность, глубину и прочее. 

Сегодня искусство выполняет другие задачи: пытается скорее разобраться в том, что же это за век наступил, как существовать в этом веке и как человека переосмыслить. То, что происходит вокруг нас сегодня, —  ярко, изобретательно, увлекательно, талантливо. Есть множество людей, которые ничем не уступают художникам (создателям, творцам) начала ХХ века.

Спектаклю в Харькове уже год?

— Да.

И спустя год он будет сыгран в Киеве. Как это произошло? 

— Это совместный проект. Театр имени Леси Украинки привозит в наш театр два спектакля, а наш театр привозит два спектакля в театр имени Леси Украинки. Это обмен опытом, творческими достижениями, попытка познакомить театральный Киев с театральным Харьковом, и наоборот. 

Текст: Вика Федорина

• Что: спектакль харьковского театра имени А.С. Пушкина «Эвридики больше нет» (18+)
• Когда: 23 февраля, 12:00, 17:00
• Где: театр имени Лес Украинки, Богдана Хмельницкого, 5