Выдающийся польский поэт (по мнению дружившего с ним Бродского — лучший поэт XX века),  интеллектуал, лауреат Нобелевской премии — Чеслав Милош родился 30 июня 1911 года. Он — герой эссе Игоря Померанцева.

Столетие Чеслава Милоша отметили в литературном мире с размахом.

Ирония, присущая его стихам («Мельчало и мельчало. Пигмеило и пигмеило.//Я стал великим поэтом королевства Албании»), уберегла чествование от безвкусицы. Но мёда хватало. В лондонском еженедельнике Times Literary Supplement мне бросилась в глаза капля дёгтя. Маленькая-маленькая. В хвалебном юбилейном эссе автор вспоминает критический отзыв о Милоше американского поэта и критика Дэвида Орра, опубликованный в 2009 году в газете New York Times. Я нашёл эту публикацию.

«Многие из нас, работающих в американской поэзии, взяли за правило возвеличивать иностранных писателей и таким образом превращать их в карикатуры. Мы делаем это, поскольку «иностранность» диктует дистанцию, теоретически величественную дистанцию. Своих же соотечественников мы видим крупным планом. Мы слушаем их выступления. Мы можем запросто позвонить им. К тому же неамериканские писатели позволяют материализовывать нашу мечту о стиле и личности, которые ассоциируются со старомодным пониманием величия. Меньше всего мне хочется упоминать омерзительное слово «колониализм», но  порой приходится называть вещи своими именами. Иначе как объяснить  перевёрнутую с  ног на голову снисходительность, с какой мы аплодируем помпезной благоглупости в стихах польского поэта: «Да чего стоит поэзия, если она не спасает// народы и человека…?»  Ей-богу,  за такую чепуху мы бы живьём зажарили американского поэта».

В табеле о рангах репутация Чеслава Милоша несопоставима с репутацией американского колумниста, так что брать лауреата под защиту – значит ломиться в широко распахнутую дверь. Но сама мысль Дэвида Орра, по-моему,  заслуживает пристального внимания. Он нащупывает болевую точку, хотя и ставит неправильный диагноз. Тонкая материя поэзии рвётся, когда в неё тыкают отвёрткой.

В своём эссе «Драгоценное слово» другой лауреат Нобелевской премии, англоязычная писательница из Южной Африки Надин Гордимер эмоционально цитирует те же строки Милоша «Да чего стоит поэзия, если она не спасает…» Почему? Дурной вкус, другие литературные эталоны? Ничуть. Просто у неё другой опыт – опыт жизни в государстве, где ещё совсем недавно свобода слова была на вес золота. Но и это только крупица правды. Может быть, всё дело в той самой тонкой ткани поэзии, которая рвётся при переводе на чужую лексику, грамматику, фонетику? Нет, не всё. На язык всего не спишешь: он лишь фиксирует в стихах самые тонкие психологические и эмоциональные состояния. И вот эта самая тонкость – неиссякаемый  источник читательской радости. Стихи перевести можно, но никто не в силах перевести сгустки кайфа, потому что у разных «народов и человека» он, кайф, свой.

Ткань прозы куда крепче, грубее. Я не встречал ни одного (!) англоязычного  читателя, который бы любил стихи Иосифа Бродского в переводе. А вот его эссеистика – в переводе великолепна. Стихи Пастернака на английском – полный провал. Его роман – тоже проза поэта. Так что не стоит кидать камни в аляповатый, но трогательный американский фильм «Доктор Живаго». Стихи Пушкина на французском, английском, немецком – это что-то вроде обратного перевода. Зато оперы «Пиковая дама» или «Евгений Онегин»  до сих пор тонут в слезах публики всех континентов. Я приведу ещё один пример, не столь очевидный. У Тараса Шевченко есть стихи:

А сестри! сестри! Горе вам,
Мої голубки молодії…

Казалось бы, перевести их на русский – раз плюнуть. Но нет, сколько ни плюй – ничего не выходит. Потому что украинское «горе» – не чета русскому. В украинском горе –  столетия национального стона, бесконечные запреты на язык, бегство  гениев в чужие культуры. Другие сёстры, да и братья другие живут в Украине. Не верите – читайте украинскую поэзию. Такого горестного кайфа ни в какой другой европейской поэзии не сыскать. (Возможно, мне мог бы возразить ирландец  С.Беккет: «С одной стороны ирландцев ставят раком католики, а с другой чихвостят британцы. Остаётся только петь»).

Чеслав Милош вырос в Вильно. Когда он подымался на цыпочки, то  сравнивал свой родной город с подлинными культурными столицами Европы («Вильно, как я сейчас вижу издалека, был причудливым городом перемешанных, пересекающихся полос, как Триест и Черновцы»). Не знаю, скажет ли это сравнение что-либо американскому, испанскому или русскому читателю. Кому-то скажет, кому-то – нет. И ничего зазорного, если не скажет. Главное – остаться при своём кайфе.  Не упустить его. Не проворонить.

P.S.
Знаешь, часто, когда цветёт манцанита
И залив голубеет весенним утром,
Вспоминаю невольно о доме в краю озёрном,
О сетях, что сохнут под низким литовским небом.
Та купальня, где ты снимала юбку,
Затвердела в чистый кристалл навеки.
Тьма сгустилась мёдом вокруг веранды.
Совы машут крылами, и пахнет кожей.

Это Милош. В переводе Бродского. 

Игорь Померанцев, Радио Свобода, 2011

ФОТО: фото: AKG Images / East News