Умного, изобретательного режиссера Ивана Урывского продолжают называть молодым [режиссером] по инерции. Нет, он и правда молод. Его постановки говорят о другом, о зрелости. В прошлом году — прекрасная камерная «Лимерiвна» («Киевская Пектораль»-2019), в этом — «Камінний господар».* Kyiv Daily говорил с режиссером на карантине — о театре, о последнем спектакле, планах и жизни после карантина. 

Кто для вас главный в театре?

— Этот вопрос нам часто задавали в университете. Он всегда рождает много споров. На самом деле театр – это командная игра, и это в нем очень важно. В театре нельзя существовать друг без друга, у каждого – своя функция. Можно сказать, конечно: главный актёр, режиссёр, зритель – миллион вариантов ответа. Мне кажется, что театр и ценен своим синтезом, своей человечностью — он собирает вокруг себя людей, которые идут вместе ради одной идеи — создания спектакля. Поэтому мой ответ: в театре все важны, от работников сцены до режиссёра. 

За кулисами и сценой происходит много всего — это совокупные усилия людей, без которых спектакль не может существовать. Да,  актёр может взять важный  текст и сделать моноспектакль, и он будет важен. Но если мы говорим о театре в мировом понимании — о больших спектаклях,  мне кажется, важна команда.

Можно ли в какой-то мере сравнить работу режиссёра и дирижёра? Оба берут исходный текст – партитуру или пьесу,  и работают с ней.

— Не совсем. Вы правы отчасти: если брать оперу или балет, ты существуешь в определённых рамках. 

Режиссёры более свободны в своих концепциях. Мы, режиссеры, можем позволить себе делать с текстом всё что угодно в рамках своей ответственности за этот текст. Я придерживаюсь мнения, что с текстом нужно вести себя аккуратно. Мне всё-таки хочется сохранить автора, его энергетику, оставить оригинальный текст, ничего не меняя и не дописывая. Конечно, режиссер может резать какие-то куски, что очень сложно сделать дирижёру с оркестром. 

И всё-таки это — очень  разные профессии, особенно когда в опере режиссёр встречается с дирижёром. Дирижёр главней режиссёра, потому что музыка всегда сильней.

Но все что, что делает режиссер в опере, –  происходит на сцене, не в оркестровой  яме.

— Мне кажется, музыка – самое сильное искусство, затрагивающее все внутренние органы слушателя. Поэтому для меня в опере музыка важней всего. 

В каких-то моментах у дирижёра с режиссёром действительно, похожие «кухни», похожее взаимодействие с актёрами, музыкантами. Мне очень нравится профессия дирижера, она для меня загадочна и заманчива. Я надеюсь, когда-нибудь у меня получится поработать с дирижёром в постановке оперы. Мне очень интересна эта связь – бой режиссёра с дирижёром, — к чему можно прийти и чего можно добиться от дирижёра в театре. Для меня это незнакомый опыт, но надеюсь, он состоится.

Недавно я разговаривала с дирижёром Сергеем Голубничим о постановке «Женитьбы Фигаро» (показ отменили, карантин). Мы как раз говорили о том, кто главный. Он считает, что главный – режиссёр. То есть дирижёр говорит, что работа командная, что роль музыки в опере  – сопровождающая, и дирижеры не могут себе позволить вольных интерпретаций.

— В любом случае в опере, мне кажется, режиссёр очень зависим от дирижёра.

Потому что музыка подчеркивает игру?

— Конечно. Это не драматический спектакль, другая история. Опера в наше время – очень интересная штука. В Украине она не настолько развита, как хотелось бы. Но  если речь идёт о европейском оперном спектакле, это просто какое-то чудо.

Вы хотели бы поставить современную оперу или классическую?

— Я люблю работать с музыкой. Было бы круто. Для меня это неисследованная  территория. Опера – вершина того, как можно оставаться в рамках своего и создавать иной мир, не так, как можешь позволить себе это сделать в драматическом спектакле. Я попробовал поработать с куклами  в кукольном театре. И мне интересна музыкальная история и опера.

Я знаю, что вы занимались музыкой, пока учились в строительном институте. Этот  музыкальный бэкграунд вам даёт что-то как режиссеру?

—  Да. Я учился игре  на баяне, на акустической гитаре. А на бас-гитаре я —  самоучка. Когда занимаешься музыкой, слушаешь ее чуть-чуть по-другому… Мне кажется, понимать музыку  и как-то её привязывать к своим спектаклям пошло мне на пользу. Я играл на бас-гитаре с 14-ти лет,  до сих пор скучаю по этому времени. Создавать музыку… это похоже на спектакль. Мы играли тяжёлую музыку, и мы сочиняли её. Иногда я жалею, что перестал играть. Потому что музыкант на сцене и актёр на сцене – это какие-то схожие чувства. Кайф быть музыкантом и актёром. 

Иногда я переусердствую в плане использования музыки в спектакле. Но потом думаю: почему бы и нет? Музыка — это часть жизни. Почему бы не использовать эту часть в спектакле?

Что нельзя делать в театре? Есть ли какой-нибудь список ваших табу?

— В театре можно всё, ну — почти все. Есть не табу… а просто нежелание что-то делать, — нежелание работать с  какими-то очень актуальными темами. Повестка — это не моё. То, что меня окружает, – и так есть. Мне хочется того, чего у меня нет. Это я пытаюсь вкладывать в спектакль – чтобы жизнь была объёмнее. Если я зациклюсь на своём окружении, новостях и том, что происходит в мире, можно сойти с ума, мне это незачем. Мне интересны немного «другие миры». 

Мы знаем, что театр – это развлечение. И зритель в любом случае идет развлекаться. Но если ему в театре делают больно, это тоже нужно воспринимать и интерпретировать как развлечение. Если ты заплакал —  это тот же смех, только наоборот, и он дарит новые эмоции. А табу не должно быть. Если все законно и без насилия — пусть будет. 

Вы ставите классику. Это фирменная характеристика Ивана Урывского. Читаете тоже только классику?

— Нет. Я читаю разное… Но мне нравятся классические тексты. Есть портфель текстов, которые хочется когда-то сделать. Их достаточно много. Современные тексты мне тоже интересны, я до сих пор не могу разобраться, почему отбор происходит таким образом. 

Это с университета пошло – с «Дяди Вани». Мне было дико сложно читать Чехова. Я не понимал его. Когда  начал работать над текстом,  просто пересиливал себя, в этом был вызов. И уже на выпуске дипломного спектакля начал понимать, как я изменился внутри. Из-за «Дяди Вани» я понял что-то про себя, этот спектакль меня изменил. 

С тех пор я понял: большие, важные тексты, которым сто, двести, больше лет, – что-то меняют  внутри нас,  дают нам возможность что-то понять про самих  себя и про жизнь вокруг. Странно, что это не современные тексты, которые пишут про «здесь и сейчас», а тексты отдаленных времён, когда жили другие люди, вокруг был другой мир. Это для меня важная эмоция:  в современном мире мы — люди как люди. Берём пьесу, которой 100 лет, и эта дистанция, это столкновение даёт очень крутую вспышку, поэтому пока – да, классика.

Когда вы читаете, сразу раскладываете текст на мизансцены?

— Когда читаешь пьесу, возникают какие-то эмоциональные картинки. При постановке, всё, что вызвало эмоции при чтении, уходит на второй план, и появляются новые картинки.

В процессе репетиции очень важно бывает встретится с актёрами, посмотреть в глаза друг другу, поговорить, подружиться или поссориться – найти с связь, – тогда начинается правильная работа. Тогда уже возникают мизансцены и всё остальное, что мы потом видим в спектакле.

Можете рассказать о «портфеле» Ивана Урывского? Что бы вы хотели поставить, но пока не брались?

— У меня достаточно банальный «портфель». Я хочу сделать Шекспира. Не скажу, что я жажду этого, но мне интересно было бы взяться за «Короля Лира». Но не сейчас, потому что Шекспиру нужно дать чуть отдохнуть – его много в нашей жизни. 

То же самое с Брехтом, его очень сложно ставить в Украине — авторские права и прочее. У него невероятно крутые тексты. И хотелось бы сделать Брехта красиво, официально, с соблюдением прав. Там и кураж, и опера, и барабаны в ночи. 

Это Чехов, к которому я хотел бы вернуться уже, спустя шесть лет после дипломного спектакля. 

Это и «Войцек» Бюхнера, который ставлен-переставлен. Он не даёт мне покоя. Очень важна мифология пьесы – её история, как она создавалась. Чем больше мифов вокруг пьесы, тем интереснее с ней работать. Как Шекспир окружен тайнами, так и пьеса «Войцек» Бюхнера. 

Это  Мольер. Это Стриндберг. 

Это украинская классика –  Франко, «Для домашнього огнища». И ещё пара названий, о которых пока не буду говорить. 

Дай Бог, с карантином всё закончится хорошо, и получится взяться за пьесу.  В начале апреля должны были начаться репетиции– «Трамвай Желание» Теннесси Уильямса в театре Ивана Франка. Эта пьеса – мощь, текст очень психологический…  Уильямс вообще очень загадочный автор, как и Чехов.

Как это внутри вас происходит – от замысла до постановки? Вы говорите себе: «О, Теннесси Уильямс, интересно» и дальше что?

— Это один из самых сложных периодов – найти пьесу и выбрать актёров, которые будут в ней играть. Для меня это мука, сомнения в пьесе, до последнего какие-то изменения в составе. Ты всегда сомневаешься: вдруг ты ошибся. Вдруг пьеса сейчас тебе не нужна. Сложно самому себе полностью придумать спектакль. То есть это можно сделать, но он будет — вялый и неинтересный. Поэтому ты придумываешь какие-то слова и концептуальные штуки. 

Ты встречаешься с художником, и это очень важный этап. С художником происходит какой-то очень важный период при создании макета, идеи. Сейчас с «Трамваем…» мы встречались с Петром Богомазовым ь – придумали идею. Про неё ещё никто не знает, только мы. А потом ты это всё прокручиваешь в своей голове. Идёшь на первую репетицию к актёрам, и говоришь: «Вот, ребята! Всё хорошо!»

В «Камінному господарі» Лесі Українки была идея наша с художником Таней Овсийчук, что мизансцена — это мастерская реставрации, некая каменная фигура  переходит из поколения в поколение. Ее реставрируют, она портится, ее опять реставрируют. Это переходящий сквозь время сундук со скульптурой.

Мы поделились этой мыслью с актёрами, пошли в реставрационные мастерские – начали общаться про это. Когда мы начинаем и находим актерами одну волну, тогда начинает появляться спектакль. Главное – мы понимаем, куда мы движемся, мы задаём вектор. Мы можем понять, что этот вектор идёт не туда, и резко поменять направление. Это непредсказуемая штука, и каждый раз все идет по-разному. В общем, этот период – самый тяжёлый. Когда у тебя уже руки чешутся – горишь желанием – ты уже какие-то моменты представляешь, хочешь это попробовать, но пока не можешь  — репетиции начнутся через две недели. 

Это мучение, но в нём есть кайф от ожидания встречи с актёрами и началом работы. Когда ты встречаешься с актёрами, начинаются другие мучения. В этом, наверное, и прелесть нашей профессии – иногда от мук мы получаем удовольствие.

О «Каменном господине». Чем он у Леси Украинки другой, не такой у Бомарше, у Пушкина?

— Я знаком и с Мольером, и с Пушкиным, но не так глубоко как текстом  Украинки. Изначально меня зацепило: у неё взгляд женщины, это история про Анну, Командор тут фигура игровая. Мы это подчёркиваем – мы взяли на роль Командора Рому Халаимова, который даже моложе Дон Жуана. Хотя Командор – уже взрослый мужчина. Это нужно было для того, чтобы создать напряжение от треугольника. Историю «Дон Жуана» все мы знаем. Но если бы донна Анна любила Командора, какой был бы  треугольник? 

Пьеса интересна своим оригинальным сложным стихом, который мы пытались правильно использовать. Не знаю, насколько получилось. Стих – это форма текста, а это усложняет какие-то моменты в постановке. Но работа с этим текстом —  бесценный опыт. Теперь я меньше буду бояться Шекспира. 

Текст очень сложный, когда мы в него погрузились, он показался нам архаичным (от этого никуда не денешься). Под всей этой архаикой мысли ь мудрой и мощной женщины – Леси Украинки. Это «сердце пьесы»,  это — главное. В этом – кайф работы с таким большим автором, как Леся Украинка.

Вас раздражает или не раздражает то, что от ваших спектаклей по Панасу Мирному, по Лесе Украинке ждут ответов на сегодняшние вопросы?

— Я не думаю об этом. Я не даю никаких ответов, у меня все больше вопросов. Да,  стремление к власти — это актуальная тема. Очень интересная тема – стремление женщины к власти тогда, когда она не могла без мужчины двигаться, и сейчас, когда женщина более свободна. Как оно на самом деле происходит — непонятно. Тема интересна и актуальна, но это совпадение. Мы об этом не думали, потому что это есть в пьесе. Эта  история не про ловеласа Дон Жуана, даже не про любовный треугольник, — про Анну. 

Есть примеры женщин-политиков, с которыми можно провести параллели, так прочитывают многие зрители. Мы так думали, но мы не делали на это ставку. Это просто часть сюжета, часть изменений персонажа Анны, когда она из милой хохотушки превращается в «каменную фигуру». Разбор персонажа привёл зрителей к таким мыслям? Это прекрасно! В этом же и кайф – все мы читаем спектакли по-разному. Спектакли вызывают у нас разные ощущения и разные мысли. Это очень круто! 

Летом разговаривала с Софи Оксанен, в том числе о Лесе Украинке. Она считает, что Украине повезло с Лесей Украинкой в том смысле, что она была женщиной и при этом сформулировала национальную идентичность. Вы «прочли» донну Анну так, как Софи Оксанен. Что в донне Анне от национальной идентичности?

— Многие почему-то ассоциируют Долорес с Лесей Украинкой. Честно вам скажу, я не углублялся в эту тему. Просто есть текст и в этом тексте все персонажи – это тоже автор. По сути, мы рассказываем только автора, открываем его через персонажей. Поэтому в каждом есть Леся Украинка. Есть просто мощный автор – Леся Украинка. Как женщина, она даёт свои расстановки в правила игры этой пьесы. Это очень интересно. Она единственная женщина, которая написала так про Дон Жуана.

Мы не знаем, какой она была на самом деле и кого в ней больше – Долорес или донны Анны. В Долорес есть жертва – женщина, которая уходит и закрывается от всех, и донна Анна, в горячке думающая, что она будет властительницей мира, и будет собирать какие-то армии и уничтожать мир. Это же её слова, её детская мечта. Она видит реки крови, стоит на горе, внизу все в трупах. 

Для себя я её открыл —  не так, как в школе про неё рассказывали, не так, как она выглядит на купюрах, на портретах, не красивая фотография. Это очень круто. Ради этого стоит браться за такие тексты. 

Последний вопрос о карантине, который поменял и перечеркнул для многих планы. Как вы используете это время?

— Мне повезло, я закончил спектакль. И следующий должен начинать в апреле. Мне очень жаль тех режиссёров и актёров, которые были в разгаре постановочного процесса остановили свою работу. Мне кажется, это невыносимо больно, когда ты идёшь к чему-то, а потом раз – и всё это прерывается. 

Сейчас появилось время осознать какие-то вещи, которые мы не замечали раньше. Ты в каком-то смысле отдалился от театра, но он живёт внутри тебя. Ты понимаешь: когда закончится карантин, и мы выйдем на работу, это будет совершенно другая жизнь. И это интригует, и этого не нужно пугаться. 

Нам нужно собраться и пережить: посидеть дома и заняться какими-то важными вещами. Я копаюсь в пьесах и пытаюсь найти классные тексты какие-то для будущих постановок. У меня впереди есть пара постановок, которым я могу посвятить время: подумать над ними. 

Сейчас мы запускаем онлайн-трансляцию первого моего спектакля в Одессе «Тени забытых предков». 

Важно не останавливаться, не впадать в депрессию и панику. Появляются  какие-то необычные чувства: ты уже успокоился, ты уже начинаешь работать в другом режиме, ты привыкаешь к другой реальности. Это очень круто – почувствовать эту другую реальность. 

Это новые мысли о дальнейших текстах – не в плане того, что мы не должны обсуждать коронавирус и карантин, – о тотальном одиночестве каждого человека, который сидит в своей коробочке и думает: «Что нас ждёт дальше?» Вот пришёл к нам вирус – это первый сигнал. Что будет дальше? Нужно готовиться ко всему, продолжать заниматься своим делом, открывать новые возможности, надеяться, что всё нормализуется, и мы вернёмся к своей прежней жизни…. но она будет не такой, как раньше.

Текст: Вика Федорина

Фото: Ира Рогава