В декабре должна была пройти юбилейная и одновременно последняя выставка «Дуката».

Юбилейная — буквально, 28 декабря Матвею Вайсбергу исполняется 60, а последняя не буквально, но по этому адресу. Пожелаем юбиляру долгих лет творчества, галерее — открытия на новом месте.

Примерно в декабре на своей странице фейсбука Матвей стал публиковать воспоминания, короткие, под номерами, семейные портреты и случаи. Я попросила Матвея рассказать часть историй in memoriam для Kyiv Daily. 

Короткая форма воспоминаний-случаев  не придумалась, она как всегда, вышла из хохмы. Я вдруг вспомнил про телеграмму друга моего папы. В день рождения бабушки он отправил телеграмму папе: «Поздравляю запт мать твою воскл.знак», долго ругался на почте с телеграфисткой, остановился на варианте: «Поздравляю твою мать тчк».

Сначала были просто случаи, со временем я начал перебивать истории, допустим, идет история о мамином поступлении, и вдруг в середине внедряется «бабушка сказала про морозы или про погоды». 

Когда-то один человек упрекнул меня в излишнем пафосе, «семейном героизме», героизации моих воспоминаний. Это было в Иерусалимском университете, замечательный совершенно Илья Дворкин, один из основателей Петербургского еврейского университета, он работает в Иерусалимском еврейском университете. Его интересует спокойный быт, а в традиции моей семьи есть некоторая героизация поступков. 

Она исходит, вероятно, из характеров людей. Так получилось. Папа по отцу, например, воевал у Котовского политбойцом. Этим я собственно говоря, горжусь, не смотря ни на что. Мне кажется, что важен градус справедливости, который он тогда ощущал, что из этого вышло — другой вопрос. Был на «той» стороне, «гренадская волость в Испании есть», «Хату покинул — пошел воевать». А потом погиб на войне на Второй Мировой.

Папа, при всей его интеллигентной внешности, — очки, лысина, вечная книжечка, — был человек чрезвычайно мужественный. Борец,  он постоянно противостоял каким-то силам. Я в меньшей степени, чем он. Собственно говоря, у меня точка применения другая, я — в своих работах, а у него не было возможности самореализации — то, что он любил и то, чем хотел заниматься, было невозможным в этой стране. 

При этом он был человек совершенно левых убеждений, марксист, слово КПСС на дух не переносил. Поэтому помню такие  случаи: «фашисты не возьмут Мадрид»,  и деньги, собранные для детей испанских республиканцев. Он вообще единственный раз в жизни собирал деньги. Мой папа насобирал 5 или 10 рублей и отправил их детям испанских республиканцев. 

Ему нравилась анкета Маркса: «Ваше представление о счастье — борьба, а несчастье — подчинение». Он мне рассказал, что была подобная, очень смешная Энгельсовская анкета, где Энгельс говорил «Моя характерная особенность — все всегда знать наполовину». Или «Ваше любимое занятие — дразнить и быть дразнимым». Это мне очень близко. И папе, кстати, тоже. 

Он все время выдумывал какие-то аббревиатуры на имена всех своих друзей. Очень ловко придумывал, дразнился. Будучи человеком очень добрым. 

Когда я начал рисовать Дон Кихотов и Санч Панс, держал в голове образ — у меня папа — Дон Кихот, а мама  — Санчо Панса. Что есть одно и то же, на самом деле. Потому, что это такое земля и небо, и неизвестно кому тяжелее. Мама говорила папе: «Ты идеалист, который оторвался вообще от всех и идет впереди всех людей с красным детским флажком, как на демонстрации». Мама, впрочем, тоже была идеалисткой. 

Папина мама —  отдельная история. Моя бабушка занималась шахматами и была внучкой купца первой гильдии, об этом есть очень смешная история. 

Собственно, что я о ней знаю: что дед был купцом первой гильдии, ему то ли вообще, то ли какое-то время принадлежал наш  киевский элеватор и мукомольный завод. Но при этом, в 1902 году он ссужал деньгами побег Баумана и Литвинова из Лукьяновского тюремного замка. Это был единственный удачный побег из Лукьяновской тюрьмы.  За это, я так понимаю, у него было потом нечто вроде охранной грамоты. Потому что он умер своей смертью, в бывшем своем доме где-то на Шота Руставели. Не такая уж смешная эта история.

Другой прадед…. я писал уже про эту историю с 52-м годом, когда он на суд своей дочери, моей бабушки привел евреев. Десять молящихся евреев в 1952-м году, — уже бараки построены для евреев, уже эшелоны стоят. 

Вот такие истории я  помню, я их сыну рассказываю. Меня иногда смущает некоторая их эмоциональность, с другой стороны, некоторую мою пылкость моя ироничность все таки гасит.

Бабушка моя по матери очень смешная, у евреев это называли мишигин. Станешь тут мишигин, когда пройдешь все революции, все войны, потеряешь мужа на войне, отсидишь в тюрьме. Истинное ее величие я оценил позже, когда она не хотела из Киева уезжать. 

Она все время жила этим мифом, ну, не мифом, конечно, памятью — о деде-поэте, который погиб на войне, стихи которого на украинский переводил Сюсюра, Рыльский, Тычина, Малышко. 

І довелось тобі Сосюрі

не раз, не два допомогти.

Отак. Ви — справжні комуністи!

Як добре зір у вас сіяв!

Не раз, по сто, а то й по двісті,

я в Ніни Гарцман позичав,

коли не мав чого я їсти.

…

Відбило небо озерце,

а серце — даль, розривів брами

І Моті Гарцмана лице,

залите кров’ю і сльозами…

Віддав народові він спів

і в чорні, грозяні години,

як міліони трударів,

упав в боях за Батьківщину,

хоч він і у підвалі жив.

Та спи, мій брате, без печалі,

ні, линь вперед на горе злу!

Твоя дружина не в підвалі,

і хоч жаліється усюди,

що має пенсію малу,

та більше матиме. Так буде.

Бо є ж на світі добрі люди.

їй, — хай себе вже не тривожить, —

Максим Тадейович поможе,

бо він же син Країни Рад

та ще й до того депутат.

Володимир Сосюра. «Розстріляне безсмертя»

Так что вот такая, отчасти смешанная с еврейским, то есть не еврейским, конечно — с самосознанием человека, которого все время пытаются оскорбить, сделать человеком второго сорта, история. Я могу издать собрание сочинений анекдотов про Авраама и Сару, которые я слышал в детстве в больницах, пионерлагерях.…  Причем ко мне — может, из-за характера или того, что я художник, ко мне относились, в общем, хорошо. Я футболист там, я компанейский парень… В общем, свой. Но были и не свои. К сожалению, у меня не всегда хватало мужества заступиться. Я помню одного рыжего мальчишку, это было в санатории, там был открытый маленький бассейн и вдруг такой крик: «Ой, смотрите, жид купается». И все побежали. А меня как будто это не касается потому, что я свой. Есть вещи, которые мне стыдно вспоминать и по сей день. Мне было лет 14. 

А баба Нина мне рассказывала, что был такой-то Эйнштейн — еврей, тот-то — еврей. И я, значит, в этих спорах, а это были споры, я этими вещами, так сказать, отбивался. И эта необходимость бесила. До Иисуса Христа дело тогда не доходило потому, что никто в Бога не верил. Это сейчас все стали верующие. 

У меня было два дома. Один в физическом смысле,  я его считал домом номер один — здесь моя семья живет с 34-го года. Вообще говоря, дом построен в 31-м году, строил его один из братьев Кричевских. Как-то я встретил сына Кричевского в Нью-Йорке: «Я живу в домі, який збудував ваш батько». Он прослезился. Та часть, в которой я живу, она такая — разночинская. А вот самое начало, угловая башня нашего дома, которая на Богдана Хмельницкого выходит, это уже 38-й год, сталинский ампир. Не знаю, Кричевский ли это достраивал. Вообще, наш дом — удивительная смесь всего —  судеб и стилей. 

Из этого дома мой дед ушел на войну и не вернулся, баба уехала в эвакуацию. Когда она вернулась, Киев только-только освободили. В ноябре, где-то в 20-х, наверное, числах. Киев освобождали к годовщине революции. Баба говорит, что немцы превратили полуподвал, в котором была их квартира, в отхожее место, и поэтому она вселилась в пустовавшую квартиру на первом этаже в соседнем парадном. Сейчас это и есть моя квартира. Потом в эту квартиру пришел с ордером Леонид Вышеславский, увидел там бабу с дочками, и сказал, что жену своего погибшего товарища не будет тревожить.

Потом каким-то странным макаром, я ж говорил, что баба была немножко тю-тю мишигин, каким образом у нас появились соседи, история об этом умалчивает. Скорее всего, она их пустила жить из своих гуманистических соображений. Соседей я очень хорошо помню, они жили примерно до 70-го года, это были классические соседи. Даже фамилию помню — Орловские. 

Разночинская была квартирка: на трех квадратных метрах были: моя бабушка, моя мама, соседка Юля, то есть — три хозяйки. Потом Орловские бабушку хотели выселить на 101 километр за тунеядство. Баба на суде произнесла обвинительную речь о самой себе: «Судите меня, я преступница». Если бы дед вернулся с войны, НКВД, забравший его архив, забрал бы его вместе с Еврейским антифашистским комитетом, как и многих его друзей. Бабушка была обречена. 

Еще был мой второй дом — на Крещатике 44, где жила моя бабушка по отцу Берта Иосифовна Вайсберг, семикратная чемпионка Украины по шахматам. Там был двор, сверху жила Риварита, когда-то ее звали Рива, потом она стала Ритой. Все детские игры во дворе, а там анфилада дворов — аж до Пушкинской, мы излазили все. В моем крещатицком доме постоянно кто-то играл в шахматы. То есть, это была шахматная такая,  — залазили через окно папины друзья. Ту часть Крещатика, которая была на стороне дома, папа и его друзья называли бобкинштрассе, а та, где Бессарабка — гапкинштрассе. Они говорили мне, что с девушками не знакомились, если они дальше площади Победы жили: это же провожать, и все такое прочее. 

Папиных друзей очень хорошо помню, такая  киевская, замечательная порода, замечательное поколение послевоенных детей, у всех отцы погибли, они были отчасти уличные, при этом очень начитанные и интеллигентные дети. 

Я помню очень известных шахматистов, — например Сокольский, есть такой дебют Сокольского. Кира Зворыкина, бабушкина подруга, которая играла матч на Первенство мира, не стала чемпионкой, к сожалению, она когда приезжала из Минска, жила в нашей маленькой квартирке на Крещатике. Там еще было до капремонта был хитрый вход со двора, отдельной пристройкой. Я кстати, иногда захожу в тот двор, там сейчас  какая-то контора. Ничего там не осталось уже, на Крещатике 44.

Спустя некоторое время после смерти бабушки я окончательно переехал на Коцюбинского, тут с 1934-го года живет моя семья, думаю, что мой сын Симка отпразднует столетие жизни нашей семьи в этом доме. 

• Текст: Матвей Вайсберг, Вика Федорина
• ФОТО: Матвея Вайсберга, Марии Луценко.