«Мой Киев, мои друзья и истории» — разговоры в жанре «Портреты и случаи»  мы ведем с художником Матвеем Вайсбергом в кафе рядом с нашими домами. Новая история — о глазах и линиях работ Ирины Безвиконной. 

С Ирой я познакомился тогда же, когда и с Сашкой — это была середина 1980-х, странное время. 

Саму историю знакомства  точно не помню, но мы как-то хорошо познакомились — довольно маститый Рытяев, Алик (Журавлев) с Ирой Безвиконной, я. Это было такое счастливое для нас  время, которое можно описать поговоркой: «я не мамина и не папина,  я на улице росла, меня курица снесла» — я, со своими двумя образованиями, Саша Захаров со стоим биофаком. Леша Коваленко, в доме у которого мы все собирались. И Саша Журавлев с Ирой. Ира — историк. Мы были счастливы в своей компании, в нас не было снобизма, мы были вне всех Паркоммун и Молодежки — мы были ничьи. Если честно, я удивляюсь этому «андеграунду» — если они были андеграунд, кто же были мы? Мы были ниже — нас вообще не было на карте, не существовало!

У нас была смешная группа «Кто» — сначала в ней было четыре человека — я, Захаров, Онищенко и Коваленко. Потом к нам присоединился Володя Рак.  Потом мы разбежались в разные стороны… 

Саша с Ирой ходили все время вместе, были неразлучны и невероятно счастливы, все время были готовы чем-то помочь. 

Ира была художницей…. можно сказать наивной. И в  этом описании нет ничего дурного. Это просто объяснение приема. У Иры была смесь таланта наивного художника и внутренней драмы. Какой драмы, мы поняли только потом, после ее смерти. Ребята ведь не рассказывали, что у нее астма, и я узнал о ее болезни, когда трагедия уже произошла. Но вот это — «печать смерти» — как писал Алексей Герман-старший в своих воспоминаниях о Миронове и Болтневе, — была,  в Ириных глазах  ощущалась печать смерти. Хотя… может быть, это аберрация памяти. 

Она была чрезвычайно талантлива, но что-то в ней было обескураживающим: вроде, все хорошо, мы гуляем, выставляем и выпиваем вместе. Андреевский спуск нас объединял как народная институция и праздник искусства. И — что-то такое, неуловимое, сильная линия. 

Ира учила меня жарить картошку, — картошку она мыла, жарила прямо в кожуре, нарезая тонкими кольцами, мне очень нравилось, и она меня научила. 

Однажды был случай — нелепый, смешной, они притащили подрамник, он стоял, стоял, а потом я взял его зарисовал, я помню — это была Вифлеемская звезда. Тогда большой подрамник — это было целое сокровище!

Все писали на картонках, любой подрамник был праздником. А Саша тогда умел это находить. В общем, я зарисовал. Приходят Саша с Ирой. Я говорю им так и так. И они обиделись на меня. Я страшно переживал, отдавал потом, как-то мы замирились. 

Насколько я помню Ира была самоучкой, тогда мы бурно учились друг у друга. Но она была самодостаточной, и все мы не сильно на нее влияли. У нее был свой мир — хрупкий, сказочный. Она рисовала людей, натюрморты. Глаза, огромные глаза, и в них немой вопрос. Палитра яркая, с преобладающим черным. Саша очень бережно относился ко всему, что она делала. Собирал все. Не знаю, продавал ли он ее работы. Кажется, нет.