В «Барвах» открывается выставка Владислава Шерешевского «Звитяжна Людина».
Городской пейзаж, дети, портреты, жанровые многофигурные работы. Они узнаваемы и похожи на него самого: умны, саркастичны и печальны. И еще они неизменно удивляют.
В высокой живописи Шерешевского — игра в слова и постмодернизм, много слоев (в смысле — много смыслов) и большое разнообразие сюжетов — потому что он рисует жизнь. Попробуйте сочинить из этой жизни экспозицию и композицию. Чем удивит нас выставка в «Барвах»?
Во львовской галерее «Зелена канала» недавно прошла ваша выставка, городской пейзаж, в «Барвах» вы хотите ее повторить?
— Я бы хотел. Но городские картинки маленькие, придется вешать еще какие-то работы…
Поместить людей среди урбанизма?
— Да, придется. Суровая выставка пейзажей — было бы конечно, интересно. В «Барвах» будет всего понемногу: и портреты, и дети, и, может быть, пара больших композиций, монохромных работ и несколько городских пейзажей.
Вам нравится думать сериями?
— Да, я тогда «перестраиваюсь». Просто я все время ищу что-то новое. Когда «перестраиваюсь», начинаю работать серийно. Когда ты уже нарисовал штук десять, понимаешь: есть лучше, есть хуже — и начинаешь все подтягивать.
Бывает так, что вы возвращаетесь в серию, которую закончили много лет назад?
— Я возвращался к вангоговской серии. В 2011 году «Триптихе» у меня была целая выставка натюрмортов. Сейчас сделал парочку — и отложил. Это связано не с тем, что я был не готов (за большие деньги я ко всему готов), а с тем, что я не созрел. Хочется найти новый виток в натюрморте, а я еще не до конца понимаю, как это будет. Думаю, что сделаю натюрморт к осени.
То есть вашему натюрморту пока не хватает концептуальности?
— Я не хотел бы, чтобы они повторялись — были такими же, как и пять лет назад. Я уже нащупал, как сделать шажок, — через акриловые пейзажи, которые были выставлены во Львове. Моя хорошая знакомая, художница Аня Сидоренко, долгое время опікувалась львовской галереей Гэри Боумена. Она мне сказала: «За что я тебя люблю, Шерешевский, так это за то, что у тебя все выставки разные. Приходишь, а там что-то неожиданное». Это серьезный комплимент. Она — серьезная, вдумчивая художница. Я люблю когда узнаваемый Шерешевский, но все время разный. Мне так веселее. Я ведь работаю очень много. Если бы я делал три-четыре картины в месяц, то, может быть, так бы и не двигался. Поскольку я работаю много, это заставляет меня все время менять направление. Я все время иду вперед, но зигзагами.
Можно ли выстроить цепочку последовательностей — каких-то отдельных работ ваших серий, — которая смогла бы описать историю художника Шерешевского?
— Видимо, эти отступления от нашего мейнстрима в сторону пейзажа или натюрморта: художник Шерешевский хочет расслабиться и поискать что-то в живописи. Потому что меня знают как человека, который делает подписи к картинам. Были случаи, когда покупатели говорили: «Как же так, ничего не написано. Напиши, пожалуйста, иначе это будет не Шерешевский». Видимо, в каждой картине важно короткое, злободневное, мое фирменное высказывание.
Как в последней: «Корона … вирус».
— Да.
Случались ли когда-нибудь творческие кризисы у художника Шерешевского?
— Постоянно.
Да ладно.
— Он их преодолевает.
А как? Есть рецепт?
— Кризис всегда наступает после выставки. То есть, он начинается во время выставки. Ты подходишь к выставке на пике формы, как спортсмен. Потому что ты много работаешь, у тебя начинают выскакивать такие, «шедевральные» вещи.
Вы так серьезно относитесь к каждой выставке?
— Да, это же вызов. Придут люди, которых мне надо не только удивить, но и… порадовать, наверное. Это как великий артист — всегда волнуется перед выходом на сцену. Когда выставка уже идет, ты начинаешь думать: «тут что-то не так, там — не так». Думать тебе не дают, потому что в это время надо работать с журналистами, покупателями, надо просто общаться с людьми. Ты все время находишься в вихре. После завершения выставки я выдыхаю, и думаю: «что дальше»? В это время хорошо помогают заказы. Когда делаешь какой-то заказ, голова становится свободной.
Когда голова свободна, я начинаю нащупывать, куда двигаться дальше. Если нет заказов, то…. идет пробуксовочка. Что-то не хочется делать, кажется что это что-то уже было. Потихонечку пробуешь сделать шаг чуть влево, чуть вправо, чуть-чуть вперед, часто получается — назад.
«Любители творчества, помогите художнику заказами после выставок»!
— Ну да! Раньше, в хорошие времена, когда заказов было много, я говорил: откроем выставку — подходите-обращайтесь.
Оптимизация рабочего процесса?
— Открою выставку — приходите.
С фирменными картинками-подписями все понятно. В каком жанре вы еще не работали? Вы относитесь к этому по-разному: не работал — и слава Богу, или обязательно попробую, но не сейчас?
— Первая моя выставка пейзажей прошла в 2011 году. До этого я даже и не подозревал, что буду работать с пейзажем. Это хорошие картины, мне за них не стыдно.
Потопу что ваши пейзажи похожи на портреты, они очень личностные?
— (кивок) Да. Там — пейзаж-вывод около конкретного места.
И это всегда история, связанная с этим локусом?
— Обязательно, иначе это не трогает ни меня, ни зрителя. Иногда я смотрю, как люди стоят и срисовывают. Нужно рисовать так, чтобы было похоже на реальную жизнь. С пейзажем такое делать совсем нельзя. Я пробовал себя в натюрморте. Портрет — это мое фирменное «слово», жанровая картина. Когда будет музей Шерешевского в Киеве, в нем будут разные залы: жанровые картины, портреты, пейзажи, «пизд*ватизм».
Мы, по-моему, говорили об этом?
— Конечно. Это наглые картины.
Жанр «Шерешевский шутит»?
— Он все время шутит, но иногда очень резко. Надо делать Музей Шерешевского. В музее не должно быть скучно.
На мольберте сейчас — жанровая картина?
— Да. Называется «Мишура». Не так давно я был на дне рождении — на юбилее, в интеллигентной компании. В соседнем зале гуляли «Зеленые ребята»: часть депутатов, часть «кварталовцев». Но туалет-то был общий. В итоге они меня удивили — гуляли зеленые — вышли синие. Понятно, в нашей компании было меньше людей, но у нас были все трезвые, вменяемые. Я подумал: в стране такое происходит, а у этих — мишура.
О творческих связях художника Шерешевского. Можно ли проследить их на широком ландшафте: хронологическом и географическом?
— Думаю, да. Если взять наших, то получается следующее: два моих направления, реализм и пизд*ватизм, — они опираются, с одной стороны, на школы Кричевского, Мурашко, а с другой, по выразительным моментам — на бойчукизм. Бойчукистов плохо знают, и связывают разве что с какими-то сакральными вещами.
С бойчукизмом, кстати, интересно — соглашусь. Может быть, и украинская иконописная традиция здесь тоже есть где-то рядом?
— Ну да. Украинскую икону видно сразу — она светская, в ней есть глубинный юмор. Не так много слез, как в украинских песнях.
С другой стороны, сейчас моим любимым художником является Хаим Сутин — Париж, начало прошлого века. На протяжении 1930-1940-х годов творили слабые (с точки зрения их современников) художники, поскольку они не были в мейнстриме. В то время главным был кубизм, а эти…. шли немножко параллельно, были «художниками второго ряда». Они погибли в лагерях. И они никогда, наверное, не будут популярными, потому что они — слишком тонкие.
Вы себе позволяете быть тонким?
— Иногда позволяю, насколько получается. Это хорошо видно, кстати, по лайкам на Фейсбуке. Когда какую-то попсовую картинку разместишь, вмиг — 300–400 лайков, а если какую-то сильно тонкую — еле 150 наберется. Но потом смотришь, а люди — все уважаемые.
Что вам интересно делать: то, что вызывает трагические чувства, щемящую грусть или что-то другое?
— Я никак не могу начать картину про Освенцим в своем стиле. Я хочу. Холст заготовлен. Для этого, видимо, нужно специальное настроение. Я уже почти не начал, но так пока не смог начать эту картину — отвлекли. А так… у меня уже все заготовлено: и эскиз, и в голове кое-что выстроено.
С какого года для вас начинается современное искусство Украины?
— В принципе, с моего — в 1987 году я начал участвовать в республиканских выставках. Я просто был еще молодым, не определившимся парнем. Потом появились ребята: Арсен Савадов, Олег Голосий, Александр Гнилицкий. С этого момента и началось современное искусство Украины.
То есть после бойчукистов в нем наступил перерыв, провал?
— Я сейчас смотрю на «шестидесятников», «семидесятников», и понимаю: они, как мастера, может быть, и не плохие, но они, не смотря ни на что, очень чувствуют себя расслаблено. За 20 лет найдется около 20 гениальных человек. После них осталось 3–4 знаковых картины: с мастера — 3–4 картинки, остальные — повторы или слабые вещи.
Они преодолевали время, в которое никому не пожелаешь жить.
— Быть художником вообще очень сложно. Влияние капитализма приводит к тому, что получаются очень хорошие художники: художник начинает шевелиться, показывает работы. А тогда — художник сделал выставку раз в 10 лет, и все — лавры, пенсия.
Я понимаю, что художнику сейчас расти легче — есть Интернет, понятно, что происходит в мире. Тогда художники ничего не знали, не видели. Дубовик сидел в международном отделе библиотеки, смотрел иностранные журналы 20-летней давности. Да, им было тяжело.
Вам интересны совсем молодые художники?
— Да. Просто я уже сильно пожилой. У меня был период, когда я задавал себе вопрос: кто там идет за нами? Оказывается, за нами — огромная толпа. Понятно, что среди них есть очень хорошие художники..
Можете назвать два-три имени?
— Могу. Мне нравятся художники Юрий Северин, Юрий Пикуль, Влад Крышовский ( я дал ему творческий пинок).
Это когда у вас была совместная выставка?
— Нет, до нее. Когда я увидел несколько его ранних опусов, сказал ему: становись художником. Года два он у меня снимал мастерскую. Я к нему заходил, смотрел, пытался направить… А может, и направил. Я понимаю: не надо долго рассказывать, нужны два-три слова. Кстати, сегодня открывается выставка Насти Подервянской, она очень интересный мастер. Очень многих сейчас можно забыть, и обидеть никого не хочется.… Есть скульпторы: очень интересный Билык, Сметана, молодой Цой — эти ребята должны еще вырасти. Они уже нашли свое лицо — это многое значит.
Что мешает украинскому художнику? Я понимаю, что мешают, например, коммунальные службы. Что еще?
— Украинскому художнику ничего не мешает. Водка ему не мешает. Если художник зрелый, то женщины ему уже тоже не мешают. Конечно, неприятно жить в самой бедной стране Европы. Мы — малокультурная нация, никакой помощи художнику от государства ждать не приходится. С другой стороны, может быть, это и хорошо, такой американский путь — там художнику никто не помогает, кроме него самого.
Необходима ли художнику профессиональная, цеховая среда, в которой, кроме коллег, существовал бы нормальный институт критики и привычка разговоров о творчестве?
— Критиков не хватает. Если и есть продвинутые критики, они сильно заангажированы. Нет у нас диалога с критиками!
Художник нуждается в диалоге?
— Нет, не особенно. Я всю жизнь прожил без диалога. Получается, что любой хороший и просто нормальный художник разбирается в искусстве в десять раз лучше, чем критик. Хорошо знают искусство немногие критики — трое, четверо. То есть, гораздо продуктивнее поговорить об искусстве с художником, чем с критиком — критик хоть и будет вставлять умные слова без матюков, пользы от разговора с художником больше.
Что влияет на ваши сюжеты — кино, театр?
— Кино. Сейчас к книгам я отношусь очень спокойно. Лично я очень люблю общаться с разными слоями людей.
Получаете социальный срез?
— Мне интересно общаться с бизнесменами, с роботягами, с крестьянами. Коли в село заїхав, то обов’язково треба поспілкуватись — это неплохо прочищает мозги. И я люблю ходить в театр.
Театр, в котором вам всегда хорошо, — это скорее театр Франка или театр на Левом берегу?
— Раньше на Левом берегу я трошечки працював. Я знал там многих, я дружил с Димой Богомазовым.
Есть какие-то имена режиссеров, за которыми вы следите и понимаете: вот туда я пойду?
— Есть. Примерно понимаю.
Какая это система координат: скорее Урывский или…?
— Все, что я видел в постановке Урывского, — хорошие вещи. Есть молодой и растущий Петросян. В Молодом театре работают близкие мне люди. Я вижу, что там есть хорошие актеры, но там не хватает режиссуры. Я це — відчуваю.
Как театр влияет на художника?
— Сложно сказать. Я слежу за двумя вещами: за картинкой и за тем, как картинка и какие-то слова действуют на зрителя, и откуда оно берется. Я пытаюсь это ощутить.
Кульминационный момент?
— Да.
Как происходит день художника Шерешевского в мастерской?
— Те, кто тут живет, идут ко мне пить кофе. Мы проговариваем все новости. Потом я работаю примерно полтора часа. Я всегда прихожу раньше. Позже приходят «художники второй волны» — они не спешат работать. Когда они пьют первый кофе, я уже работаю. Ничего интересного.
Иногда я понимаю: в связи с потерей энергии можно испортить работу. Когда начинаешь понимать, что мозги и пальцы уже устали.
В тот момент, когда вы понимаете: надо остановиться, действительно останавливаетесь?
— Для этого дела в мастерской есть диван: остановился, полежал. Потом встал и понял: стоит ли продолжать или все-таки лучше заняться какой-то технической работой — холст натянуть.
Вам любопытны выставки в «Барвах»? Это же все-таки необычное, не галерейное пространство.
— В первый раз мне было интересно. В целом, мне неприятно смотреть, как посетители ресторана едят и не замечают мои картины.
Может быть, часть замечает.
— Я понимаю за статистику: через десять лет пять человек по-другому посмотрят на картины. Мой опыт показывает такое: я вырастил нескольких покупателей. Картины никто из них не собирался покупать. Через 15 лет они выкристаллизовались — как-то наше общение сыграло свою роль. Просто затягивающий фон.
Фон завораживающий. Я не знаю другого художника, у которого есть клуб почитателей при жизни.
— Клуб есть, но вялотекущий. В нем пока нет такого: «Давай мы скинемся по $200 000 и сделаем так, что завтра картины Шерешевского будут стоить по миллиону».
Не все сразу.
— У нас такой клуб — эмоциональный.
Придется воспитать?
— Воспитаю.
Текст: Вика Федорина
- Что: Выставка «Звитяжна Людина», организатор Александр Журавлев
- Где: «Барвы», Мечникова, 3
- Когда: открытие 17 февраля, в 19:15
