В галерее «Дукат» можно застать выставку Матвея Вайсберга «Дорожный дневник» — это действительно дневник, в нем собраны работы, написанные в первые дни войны.
Выставка состоит из 80 листов, но вообще их – около сотни. Я старался соблюдать хронологию. Этот дневник начинает датироваться примерно первым марта. То есть, 24 февраля меня унесло, я этого не хотел, так получилось – долго рассказывать, почему. Пытался несколько раз сбежать с дороги, вернуться, потом понял, что это – одностороннее движение.
В Польше, видя мое состояние, мой польско-украинский друг, Таня Критенко говорит: «Идем в магазин «Koh-i-Noor, купим бумаги, будешь рисовать». Я с перепугу накупил кучу какой-то бумаги, фломастеров, – что было. «Koh-i-Noor» очень хороший магазин. Я сначала думал, что вся эта моя история будет черно-белой, а потом, проходя вдоль полок, я увидел желтые и синие грифели и подумал: «Нет, нифига. От патриотизма нас никто не освобождал».
Идем в начало экспозиции – стена напротив входа в «Дукат».
– Я начал с автопортрета – полубезумного, состояние у меня было абсолютно невменяемое. Каждую секунду смотрел новости.
Потом пошли мои новые Дон Кихоты. Внешне они – как бы инерция того, что я делал перед войной, но такие, знаешь, украинские Дон Кихоты: украинский флажочек, наши цвета. Среди прочего, в этом «Koh-i-Noor» мы купили 100 листов черной бумаги, и потом меня все время настигала мысль: пока я эти 100 листов не нарисую, не вернусь домой. Практически так оно и вышло… ну, плюс-минус.
Какие-то вещи в начале я пытался рисовать на белых листах – вот этот русский корабль, который идет по известному адресу. Потом строго, за редчайшим исключением, я перешел на черную бумагу – она хорошая, классная.
Это я рисовал на день рождения Шевченко. Потом идет Ангел ЗСУ, из-за которого я домой и вернулся. Мы договорились сделать большую работу для аукциона Сергея Притулы. Лёня (Леонид Комский – прим. ред.) говорит: «Нарисуй, передашь». Я ответил: «Приеду и нарисую. Все было предрешено».
Лист дальше – история с попаданием в Бабий Яр, с отбитой свечечкой. Между прочим, русский корабль я самый первый нарисовал, за месяц до того, как он ушел по адресу. Шерик (Владислав Шерешевский – прим. ред.) – говорит, что он раньше, по его словам, он предсказал это за два дня, ну а я – сразу после этого.
Потом – ангел ПВО. И снова – Тарас Григорович.
Дальше идут листы за листом, как книжка, рядами, сначала рассмотрим верхний. Это сложнее для экспозиции, но я очень хотел, чтобы соблюдалась хронология.
То есть, это реальный дневник, не метафора?
– Да, тут соблюдена хронология. Как кардиограмма, строчкой: если мы из нее вырвем какие-то куски, она утратит полноту картины работы сердца. Здесь, конечно, каких-то листов не хватает, потому что дневник – такая вещь, что что-то может уйти на самокрутку, что-то – уйти с письмом. Я же был среди людей и мне надо было что-то нарисовать, что-то подарить кому-то, друзьям, в конце концов на память оставить, это нормально. Но когда мне начали поступать предложения: – А давай выставим? Я отвечал: Выставим в Киеве.
Это – немножко Праги. Славика нарисовал, знаешь его?
Нет.
– Это мой друг, чудесный график, хоть к ране прикладывай. Знаешь, такое ощущение, что нас с семьей ангелы передавали с рук на руки. Из Польши в Чехию. В мастерской под Прагой я нарисовал несколько портретов.
Дальше я попадаю в Мюнхен. Я не хотел идти в Пинакотеку, говорил себе: «я вам тут не турист». Мне не хотелось жить как туристу, понимаешь это ощущение?
Думаю, да.
– Не хотелось называть себя «беженцем» и не хотелось быть туристом.
А потом я подумал – к черту, я люблю Пинакотеку. И, в общем, я в нее пошел. Увидел там Сезанна и заплакал, – оказалось, что есть какая-то другая жизнь, не война.
Все, что я рисовал, было про нас, про войну, про жизнь. Время разделилось на до 24 февраля 2022 года и после 24 февраля.
Я приспособил себе для работы небольшой комодный столик, приволок бумагу. Фломастеры из Праги начали сохнуть. Я думал: какой же мне выбрать материал – простой, походный, дорожный? Выбрал пастель, масляную, не сухую.
Сухая пастель, во-первых, сыплется, а я не хотел свинячить. И я не мог рисовать краской. Ограничил себя этим форматом сознательно – так было удобно. В итоге, мне понравилось.
Масляная пастель не требует закрепления. Я никогда ею до этого работал. Но у меня нет запрета на какую-либо технику. «Использую все, что под другой, а не ищу себе другое», – как Паспарту говорил. Масляная пастель у меня каким-то чудным образом, пошла. Итак – Пинакотека, окно, дорога.
Окно – это твое, рабочее?
– Да. Мюнхенское окно, в основном. Даже не окно – фрамужка окна, потому что в эту фрамужку было видно небо. То есть, если сидеть, видно часть улицы, если смотреть сбоку – просто небо.
Во-первых, небо все время меня тянуло, вот это вглядывание – «Небеса безмолвствуют». Мюнхен не сильно застроен высотками, небо открытое и – куча самолетов. И все эти самолеты для меня летят в Киев, понимаешь? С другой стороны, опасность тоже происходит с неба.
После Сезанна в Пинакотеке я обнаружил, что больше всего меня плющит, извините за мой французский – история с Христом. Оказалось, это едва ли не самая универсальная трагическая история в искусстве. Всем понятно, о чем она. Этот мой жанр штудии, абсолютно свободного рисования с картинки. Все эти «Страсти Христовы», кроме жертвоприношения Авраама, которая дальше, и правее.
Потом я просматривал боттичелливские положения в гроб… Боттичелливская работа очень трагическая. Боттичелли очень люблю.
А дальше я вернулся к дороге, оказалось, что дорога – едва ли не самая такая архитепическая картинка.
С этой частью дневника, с тремя работами, меня позвали на «Пьяцца Украина» в Венецию. Вот эти работы были в Венеции.
Мы переходим в начало, рядом ниже
– Кусочек дороги. Самолетики в небе. Деревья рядом с полем. Мой сын футболист – немцы пригласили его в команду. Он играл, а я ходил – смотрел на деревья, вспоминал Брехта, который писал: «Что же это за времена, когда разговор о деревьях становится преступлением, потому что умалчивает о зверствах?». А я про себя думал: можно деревья рисовать так, что не будет умолчанием зверств. Так любимый мною Брехт был, так сказать, оспорен – мною же.
Потом весна все никак не наступала, в Мюнхене это – ледяное дыхание, непонятно было, как одеваться. Потом меня попросили сделать что-то плакатообразное, когда началась Буча, Бородянка. Хоть я и не плакатист, откликнулся тут же.
Что дальше? Я гуляю. Вижу эти небеса, общаюсь с небесами.
Потом – новый заход в Пинакотеку, я открыл заново Альтдорфера. Он не был для меня художником первого ряда, а тут вдруг – такая история с распятием, очень минималистская.
Потом получилась еще одна реперная картинка – лист с железнодорожными путями в никуда. Меня эта железная дорога все время манила, было ощущение, что рельсы ведут домой. Это как у еврейских мудрецов: «Путешествие существует для того, чтобы вернуться».
Потом я узнал, что одна моя картина сгорела под Киевом. Большая, важная для меня картина! Она была в доме моего друга, его частично заминировали, частично сожгли. Там не только мои работы были, еще Леши Аполлонова. И я нарисовал парафраз той картины.
Потом – опять небеса, опять Альтдорфер, какая-то битва. Битвы меня тоже манили. Естественно, без Гойи не обошлось.
Потом я решил порыться – нашел «Пожар Москвы». Превратил «Пожар Москвы» в «Пожар «Москвы»», в смысле Кремль, похожий на корабль.
Потом – опять какие-то дороги, бесконечные дороги, снова окошко.
Потом я попадаю в Венецию. Что я из Венеции привожу? Самолетики в небе, которые куда-то падают.
Дальше начали Одессу бомбить. Я попросил – и мне прислали фотографию нашего моря. Ну, потом опять… Снова штудии, снова небеса.
История с Распятиями. Я увидел рубенсовское «Распятие» – я его не помнил.
Тинторетто висит очень неудачно в Пинакотеке – наверху – он огромный и ничего не видно. Опять окно. Дождь, работаешь, окно – в каплях дождя. Как это нарисовать? Потом – облака за окном. Потом за окном – что-то там еще, восход или закат.
Очередные дороги, мы доехали до северного моря. Везде тут есть мельницы, кроме моря. Вот эта называется «Парус, птица и облачко» – они здесь и есть.
Потом был такой град сумасшедший! А у нас же всё время этот рефрен: град, град, град. Посмотришь – ГРАДы у тебя в небе.
Потом – просто пасмурный день.
И потом, куда-то же, кроме Пинакотеки, ходить надо. Там, в Мюнхене, нашелся безумный Египетский музей, почему-то никогда до этого я в него не заходил. Меня поразила увечность старых скульптур, – наверное, они пострадали и от людских рук, и от времени. Меня интересовали только «увечные» – отбитые уши, носы. Если бы я выдержал день и не пошел на следующий день в Глиптотеку, я бы, конечно, больше этих египтян нарисовал. Тут есть ощущение темпа времени – я это про себя хорошо знаю. Но я попал в Глиптотеку и началась новая серия.
Греческая?
– Да. Я ее назвал поначалу «Красной линией». «Тонкая красная линия» – это мем Крымской войны, когда Шотландский полк вместо четырех шеренг выставил две, потому что не хватало людей. Это мем, обозначающий героическую оборону.
Я забыл про Египет, и начал рисовать другие обломки. Думал: «Вот закончил с собакой (она, видишь, тоже с перебитой лапой) – надо приехать и закончить «Анабасис», возвращением домой. Нет! Я ничего не хочу придумывать. Я закончил на этой «Тонкой красной линии», и надеюсь, что закрыл эту историю навсегда для себя, и дальше будет – другая.
Когда: 20 июля
Где: ул. Владимирская, 5
