Супервостребованная актриса театра и кино, звезда сериалов-скетчкомов-ромкомов Екатерина Кистень — о своем участии в постановке «Бабий Яр. Голосами», премьера которой пройдет на фестивале Bouquet Kyiv Stage в августе.
Перед началом интервью — познакомиться-представиться-включить диктофон, — первое что понимаешь: Катя — удивительно красивая. Точнее, не так: после «Медеи» только это и помнишь в первую очередь. И уже во время разговора видишь, что на сцене она может быть абсолютно любой. Смешной. Прекрасной. Возвышенной. Ужасной. И все эти разные героини, и та самая Медея, безусловно важны и ценны (как античный хор за спиной героини) в постановке «Бабий Яр. Голосами».
_____________________________
Большую часть разговора я буду вести о Bouquet Kyiv Stage. Вы будете принимать участие в постановке «Бабий Яр. Голосами», так ведь?
— Да, мы с Олегом начинаем работать. К автору я имею некоторое отношение: мы с Олегом Липцыным работали над «Медеей».
Под автором вы имеете в виду Марианну Кияновскую?
— И ее (улыбается). Я просто захожу издалека.
Ну да, она ведь как раз переводила Еврипида для «Медеи»!
— Да. Мы поставили спектакль в переводе Анненского на русском языке. Когда переносили его в «Молодой театр», важно было выдержать условие — украинский язык. Был перевод Бориса Тена, который меня не впечатлил, казался тяжеловесным. Я пыталась проговаривать текст в Теновском переводе, и у меня возникал такой образ: как будто я сижу в телеге, у которой колесо так долго прокручивается, что я никак не могу сдвинутся с места. Мне казалось, все мое актерское усилие будет сосредоточено именно на том, чтобы сдвинуть телегу с места.
Преодоление текста.
— Я помню, как Олег собрал нас и прочел фрагмент, — он отправил Марианне Кияновской небольшой отрывок монолога. Это был случай, когда слушаешь и понимаешь: оно. И при этом целы и стихи, и достаточно сложный слог. Марианна работала со множеством подстрочников, работа проведена была колоссальная. Она говорила, что для нее это был вызов.
Я влюбилась в перевод и переводчика. И умудрилась с Марианной Кияновской встретиться дважды, будучи во Львове на гастролях. Она удивительный человек. Тогде же же она подарила мне свою книгу. Так впервые «Голоса» попали мне в руки. И вот мы работаем над спектаклем. Но мне сложно пока говорить и о нем, и о фестивале: мы только начали.
Вы будете принимать участие не только в спектакле?
— Академическую музыкальную программу будет вести Люба Морозова. Но и я буду ведущей и музыкальных, и поэтических программ. Кроме театрального проекта с Олегом Липцыным, это будут — поэтический марафон, джаз.
Пограничные программы?
— Скажем… не вписывающиеся в рамки классической музыки.
А это то, что вы привыкли. Античный театр сегодня играется совсем иначе, чем в Древней Греции. «Медею», в которой принимали участие вы, — невозможно назвать аутентичной древнегреческой трагедией. Можно ли ее назвать адаптацией?
— Мне сложно это сформулировать однозначно (тем самым легко упростить). Мне важно, какое впечатление производит постановка.
Ок, вы играли какой театр?
— Игровой театр, театр, переведенный в сегодняшний день, неаутентичный театр, не ритуальный, театр с символами, с глубоким проникновением в суть. Мы не переводили это на современный язык, не упрощали.
Вот пример: я хорошо помню, как мы когда-то работали над спектаклем «Аргентинское танго». Мы как-то уж очень рьяно играли в аргентинцев — натягивали-примеряли на себя их страстность. А потом приехали на фестиваль в Эдинбург и встретились с реальными аргентинцами. Они сказали: «Вы с ума сошли! Почему мы у вас такие бешеные!? У вас все есть, не надо ничего доказывать, все должно быть внутри… тогда останется только транслировать. А не демонстрировать. Мне кажется, тут — такая же история.
И потом, Еврипид действительно трудный автор: и стилистика, и язык. Зрителям сложно. Если мы его еще перегрузим длиннотами, символами и какими-то другими вещами… Словом, назвать этот театр одним словом у меня не получится. Олег называет это «метатеатром».
Постановку «Бабий Яр. Голосами» он тоже называет метатеатром. Какая была ваша Медея?
— Я ее понимала, и этот голос утробный, в котором я существую весь спектакль. Этот голос звучит отдельной нотой: при взаимодействии с хором и со всеми остальными он не вступает в игру – и это при том, что на нем все держится, им все движется. Голос звучит камертоном.
Если говорить о какой-то сути Медеи, она — сильный образ, который не даст проскочить, пройти, проехать, съехать, то есть она стоит в той точке, где надо осуществить, решить, совершить поступок. Но при этом у нее нет окончательного решения убийства.
На убийство мы потратили очень много усилий. Это открытие Олега и его решение. Очень сложно было провести эту линию, потому что даже в тексте этот мотив звучит так, как будто у Медеи все было решено, и давно. А мы до последнего оттягивали момент убийства, потому что оно — это неосознанный акт. Это то, к чему человек приходит, пройдя все этапы, это тот момент, когда человек становится перед действием один на один. Убийство не является осознанным желанием и решением Медеи. Более того, она бежит от него весь спектакль. Даже говоря об убийстве, она внутренне бежит от него, предчувствуя его и все понимая.
Еще интересно в плане игры было то, что Олег Липцын ставил сложные задачи – нельзя было играть текст, хотя его очень много, и все на нем строится. Меня просили его вызубривать так, чтобы он не был в голове, то есть чтобы мне не хотелось им разговаривать, и на нем договариваться. Этот текст как будто бы возникал из того, что происходит на сцене само собой. Я была во всем, что происходило, а текст вытекал как-будто бы из необходимости, хотя я его знала, конечно.
Отдельная жизнь актрисы и отдельный словесный рисунок. Может быть, вы сыграли тот рок, который движет Медеей?
— Наверное, в результате так и получалось.
Зайти в «Медею», а потом просто так выйти из образа, наверное, не получается?
— Не получается. Эта та роль, которой я боюсь — не с мистической точки зрения, а боюсь к ней приступать. Например, у меня стоит «Медея» в репертуаре такого-то числа, и я думаю, как мобилизировать все силы. Потому что жизнь идет, я в ней бегаю, перемещаюсь, как и все, я попадаю в другие совершенно жизненные ритмы. Я люблю все, что не чуждо любому человеку, в жизни я — не Медея.
К Медее надо готовиться и душевно, и морально — мобилизовать все, начать с нужной ноты, задать ее и держать. С улицы в Медею прибежать невозможно — все рухнет. У меня нет пока для нее тех приемов, которые уже есть для других ролей. Это в другие я могу прибежать и очень быстро перестроиться. Это не говорит о том, что другие спектакли плохие, просто «Медея» требует другого.
После «Медеи» мне стало сложно брать на себя примитивные вещи, на которые раньше я закрывала глаза (допустим, какие-то сериалы). Я все понимаю, но от слабого текста начинает тошнить. С Медеей трудно жить.
Есть такая знаменитая хореограф Марта Грэм. Она ставит танцевальные спектакли из античной жизни. Ее героини балетов: Ариадна, Клитемнестра, Медея. Она считает, что в каждой женщине есть и Иокаста, и Медея, и Клитемнестра. То есть каждая женщина в какой-то момент своей жизни проживает всех этих суперженщин. Она не просто игрушка в руках судьбы, а, возможно, ее орудие. Насколько слова Марты Грэм верны?
— Я помню, как во время репетиции нам попалась статья про женщину, которая утопила двоих детей, не помню подробностей, громкая была история. Мне кажется, что в нашей сегодняшней жизни рок можно приравнять к стечению обстоятельств. К обстоятельствам присоединяется человеческая исходная природа. Недаром в любых ситуациях нужны стечения обстоятельств и нужен человек. Так и здесь.
А у вас было так: вы играете «Медею», а через два-три дня вам надо выходить со спектаклем по Пелевину?
— Это вы еще много мне дали. Может быть и на следующий день.
А есть какие-то лайфхаки для того, чтобы «закрыть дверь» за Медеей, быстро перестроиться и войти в другую сложную ситуацию?
— Природой мне подарена способность к выживаемости. Я к этому с детства привыкла. Я — очень выносливый человек, привыкший к разным трудностям. Иногда даже думаю, что карантин придумали, потому что он мне был очень нужен. Я не задаю себе вопрос: «А сможешь ли ты?». Я знаю, что смогу. И потом, я серьезный человек, пытающийся глубоко покопаться, достаточно легкий человек, обладающий чувством юмора. От ролей я отвлекаюсь на реальную жизнь — на то, что со мной происходит.
Но на каком-то уровне все театральное, рабочее все время во мне варится, просто оно выйдет позже, и еще с каким-то опытом и пониманием.
После первой «Медеи» было тяжело, я долго выруливала. «Я люблю жизнь безумно», — многие так о себе говорят. О себе я это это понимаю вполне осознанно: я люблю людей, я люблю жизнь, я многое люблю. И люди и многое вокруг меня радует, вытаскивает из тяжелых состояний. Это может быть все, что угодно. Совершенно необязательно слушать какую-то музыку или что-то специальное с собой делать. Меня могут вытащить очень простые вещи.
Какие?
— Фраза близкого человека, направленная на внимание ко мне. Когда я понимаю, что это ради меня, я всегда очень благодарна. Хоть и немало вроде внимания вокруг, но я всегда за него благодарна. Меня иногда вытягивали зрители. Ну как вытягивали — это громко сказано. Я могу идти мрачнее тучи, а люди, идущие навстречу, видя меня, улыбаются. Мои роли в кино ведь часто веселые. Прикольно: ты идешь — тебя узнали. И первая реакция — улыбка (видимо, ее вызывает какой-то эпизод или образ). Так вот, слова благодарности, — они вытягивают. На самом простом, человечном уровне ты понимаешь: ты не один, это клево и трогательно.
Я люблю какие-то домашние вещи. Я вроде бы и не бытовой человек, но предметы вокруг создают настроение, имеют тепло, мне бывает уютно. Просто дома я бываю редко, поэтому любимая чашка кофе меня вполне радует.
О музыке не буду говорить, я не эстет, и не специалист. Я — всеядный потребитель.
Вспоминаем Марианну Кияновскую, и от Еврипида переходим к ее поэтической книжке. Вы уже определились с тем, что вы будете делать в спектакле?
— Наметили. У нас были такие репетиции, на которых уже что-то стало проклевываться. Олег держит это в голове как режиссер. Я — один из участников спектакля. У меня будет один или два голоса, поэтому я не могу говорить обо всем. Но я понимаю, что это не будет декламацией и хроникой. Олег по-другому работает: его принцип в том, чтобы в любом произведении услышать жизненное явление; оно узнаваемо, каким бы голосом не было озвучено. Попытка по сути услышать голоса, протянуть мост между… и услышать человека из сегодня — где и как в нем живет Бабий Яр.
Нереально попытаться восстановить то, что и как это было. У Олега во время репетиций это звучит интересно — как какой-то параллельный монтаж: здесь — жизнь, хроника, а тут — люди сегодняшние, а тут — еще что-то. И в целом все задуманное дает невероятный объем.
Олег Липцын говорил, что «эта постановка о том, что мы обнаруживаем в себе Бабий Яр». Это тоже ведь нелегкая вещь — пойди такое найди. Что значит для вас «найти в себе Бабий Яр»? Зрители ведь тоже его будут искать, вместе с вами.
— Было бы замечательно найти в себе переход от жертвы к палачу и наоборот. Если в нас есть и то и другое, то интересен момент, как одно переходит в другое.
У меня даже такая фраза есть в стихе, читала ее буквально вчера на репетиции. Фраза о том, что Кяновская всех называет жертвами (и палача): «Все страдают одинаково бiднi». Это всегда интересно, потому что это какой-то процесс. Как эти процессы устроены? Пока я еще не знаю. Этот момент можно будет куда угодно выкрутить.
Вы учились ведь в мастерской Рушковского?
— Да.
Менялось ли то, чему вас учили (пять условных заповедей) с течением жизни или вы всегда следуете тому, чему научились? Были ли эти условные заповеди вообще? Может их было семь, а может — одна?
— Когда мы встречаемся с выпускниками и готовится какой-то капустник, ребята начинают вспоминать фразы, сказанные нашими педагогами. Я ничего не помню. Слушаю и думаю: о, действительно, говорили же. Наши педагоги привили нам хороший вкус.
Однозначно — это знаменитая фраза — «любите искусство в себе, а не себя в искусстве». Она вроде бы заезженная, но о главном, о том, что мы занимаемся процессом, а не собой.
Это клевый путь. Он ведет к тому, что в театре нет знаменитой ерунды, связанной с распределением ролей, конкуренцией и пагубными последствиями. Все занимаются делом. Основная задача — как реализовать то, что задумано. Процесс, над которым все ломают головы.
В какой театр вы еще не играли, но очень хотите? Пластический, театр кукол, документальный?
— Я очень хочу сыграть в мюзикле, но не в коммерческом понимании, а с явным соединением пластики и вокала. Причем мне все время хочется, чтобы вокал был не самодостаточным пением, чтобы все было в соединении — что голос может меняться в тональности и в звукоизвлечении, в зависимости от того, какую сцену ты играешь, чтобы вообще не было единого тембра, чтобы была пластика не определенной стилистики, а эмоций, чувств. У меня есть мечта поработать с таким хореографом.
А если говорить о кино, то мне хочется чего-то вдумчивого, чтобы я имела право думать и не торопиться — чтобы мне не надо было думать, как хлопотать в кадре, чтобы вместе с режиссером, оператором, со всеми, — над историей можно было думать в кадре. Вот это — моя мечта. Я не знаю, насколько это есть сегодня в кино. Но, наверное, все равно такое делается. Я не знаю, как себе в этом смысле помочь. Очень сложно сбить стереотип. Наверное, надо найти какого-то хорошего фотографа и сделать какую-то странную фотосессию — может, обо мне подумают немножко по-другому.
