Александр Ройтбурд производил впечатление прожжённого циника, но на деле был неисправимым романтиком.

Лет двенадцать назад в Одессу приезжал замечательный прозаик и поэт Александр Иличевский. Мы с Лалой Алескеровой устроили ему вечер в Литературном музее, на котором был и Саша, а после него все вместе пошли ужинать ко мне в кофейню – я тогда пытался этим заниматься. Саша рассказывал нам о многом, но больше всего поразил меня его рассказ о своём учителе, Валерии Арутюновиче Гегамяне. Саша с гордостью подчёркивал, что их курс на худграфе был у Гегамяна лучшим – ещё бы, там вместе учились Ройтбурд, Рябченко, Лыков, Князев – но при этом говорил о Гегамяне с пронзительными любовью и нежностью, сказав в конце концов, что графиком тот был не хуже Микеланджело.

С такой же любовью он относился ко многим своим коллегам – достаточно прочесть его поздний текст о Юрии Егорове (Сашина дипломная работа тоже была о нём). В Ройтбурде не было ни зависти, ни ревности. Он мог рассориться с кем-то, разойтись идеологически, но никогда не ревновал. Напротив – всю жизнь старался быть наставником, нет, скорее, опекуном у молодых. Все знали, что его прикосновение – золотое, что тот, кого он отметил, кого выделил, получал тут же огромную фору перед остальными. 

«Должен признать, что открытие художника Ройтбурда стало последним моим само­стоятельным открытием. Всех остальных талантливых молодых одесситов (и не только одесситов) находил сам Ройт­бурд, и я “получал” их уже “из его рук”» — написал как-то Михаил Рашковецкий.

А ещё он много лет собирал коллекцию работ своих друзей. Художники редко так делают. Позже почти всю свою коллекцию подарит он Одесскому художественному музею.

При всей кажущейся резкости и непримиримости Саша был одним из редких людей, кто понимал, что сила – в единстве, правильные люди должны между собой дружить или хотя бы общаться, что худой мир гораздо полезнее для общего дела. А общих дел, по его убеждению, было всегда несколько – культура, Одесса, Украина.

— Зачем ты забанил N? – говорил он мне с укором. – Это ведь я написал о «пгт Одессочка». Забань тогда меня.

И в ответ на моё молчание продолжал:

— Разбань его немедленно, и он снова пришлёт тебе запрос в друзья.

Он ценил всех, кто что-то представлял собой, кто был важен для Одессы.

За неделю с небольшим до ухода он спросил:

— NN по-прежнему меня ненавидит? Если сможешь, привези его в музей, мне важно знать его мнение о втором этаже.

Помню, однажды в разговоре мы пришли случайно к тому, что было бы здорово издать сборник стихотворений современных одесских художников. Саша тут же включил компьютер, и оказалось, что уже много лет он собирает и сохраняет тексты всех своих друзей, приятелей и даже недругов. Добрый час после этого мы читали вслух Чацкина, Гусева, Подвойского, Войцехова – он восхищался их талантливыми текстами, как ребёнок.

Всю жизнь, сознательно и бессознательно, он придерживался такой модели поведения: быть художником – значит быть неудобным. Быть эпатажным, ходить по грани, той самой грани, за которой скрывается новое. Недаром ассоциацию, созданную в начале 90-х, он так и назвал: «Новое искусство». Этим новым в искусстве был всю жизнь он сам. В том числе в искусстве жить.

Он был слишком ярким, большим и неудобным, чтобы умещаться в рамки. «Саша жил с родителями на границе между центром города и Молдаванкой, ходил в школу, и, конечно, имел широкий круг друзей. Точнее, два круга. Одна компания – интеллектуальная, а другая – хулиганская. В один круг он, понятно, не вмещался» — писал Рашковецкий. Так продолжалось всю жизнь, и эта «неудобность», разумеется, часто становилась причиной конфликтов. Многих, в том числе и меня, раздражали некоторые его политические пристрастия и некоторые «политические» друзья. Чего здесь было больше – его искренних убеждений или так глубоко сидящей в нём привычки эпатировать, ходить по грани? Не знаю до сих пор. Знаю только, что он и в политических симпатиях был идеалистом – недаром во время своего выступления на Майдана читал стихи Китса.

Однажды к Саше пришёл Люсьен Дульфан, чья работа уже была репродуцирована в московском журнале «Искусство». Воспользовавшись моментом, Сашин папа отозвал Люсьена в соседнюю комнату и в ответ на свой вопрос услышал: «Шё ви волнуетесь? Через два месяца его возьмут на всесоюзную виставку, через три – напечатают в московском журнале, потом его картину купят в музей, и ещё через три месяца он будет ездить на “Волге”!»

Всё точно так и произошло – работы взяли на выставку, а спустя три месяца, когда папа открыл почтовый ящик, оттуда выпал журнал и раскрылся как раз на странице с репродукцией картины Ройтбурда. «Сидящий пророк», купленный Одесским художественным музеем и отмеченный премией Академии художеств СССР, и сегодня является жемчужиной коллекции. Разве что «Волгу» Саша так и не купил. 

Но ведь Ройтбурд был далеко не только художником. Он был наставником, куратором, поэтом, в конце концов, главным двигателем современного искусства в Одессе и одним из главных в Украине. Всю свою жизнь он лелеял мечту о создании в Одессе большого музея современного искусства. И, уже став директором художественного музея, продолжал лелеять эту мечту. 

— Ты знаешь, что завод «Кинап» принадлежит министерству культуры? – говорил он мне за неделю до ухода. – Министр на нашей стороне. Ты представляешь, что можно сделать, если завод передадут музею? Это же проект на годы!

Глаза его горели.

Став директором Одесского художественного музея, Саша полностью изменился. Интересы музея он изначально воспринимал как главные, как приоритетные, ничего в мире не было важнее этих интересов. Ради них он готов был общаться с теми, с кем раньше даже бы не поздоровался. Это могли быть чиновники, могли быть спонсоры – главное, чтобы они помогали музею.

Большинство его друзей, ценителей и коллекционеров восприняли поначалу его решение стать директором музея с копеечной зарплатой и множеством проблем как безумный дауншифтинг. Ведь он жил в Киеве, знал абсолютно всех и ни в чём особо не нуждался. Но… «Я так часто говорил о “пгт Одессочка”, а потом подумал – а что я сам сделал для города?»

Работу в музее он воспринимал как служение. Он мог брюзжать, жаловаться на то, что у него совершенно нет времени на живопись, а значит, нет никаких доходов, мог сетовать на бессмысленный государственный бюрократизм, но с первого дня работы для него не было дела важнее. И не было большей радости, чем новые участники «Клуба Маразли», очереди, которые выстраивались в музей, рекордные числа посетителей. Новые проекты и выставки. За то время, что он проработал директором, свои работы музею подарили чуть ли не все его знакомые – отказать Ройтбурду было невозможно.

Когда после тяжелейшим образом перенесённого коронавируса десятки друзей стали уговаривать его уехать на лечение, чтобы осложнения не приобрели неотвратимый характер, он отвечал: «Куда мне ехать? Нам нужно открыть второй этаж, и вообще – планов громадьё… Я не могу потерять музей».

За две недели до ухода он сказал:

— Зайди ко мне на днях. У меня для тебя есть две работы, они, наконец, приехали из Киева.

Увидев моё недоумённое выражение лица, он улыбнулся:

— Ты, наверное, уже забыл, а я помню.

Вспомнил и я – лет пять назад Саша оформлял работы из своей коллекции и занял у меня немного денег. 

Он всё понимал и стремился вернуть долги. Раздарить то, что собирал перед этим. Собирал или рисовал сам.

— А толстая книга о Бурлюке у тебя есть?

— Жёлтая?

— Да.

— Есть. 

— Тогда я подарю её музею.

«Бог есть любовь» — сказал он вдруг за несколько дней до ухода Игорю Гусеву. Тот опешил — слышать такие слова из уст вечно язвительного Ройтбурда ему за много лет не доводилось, и он не знал, воспринимать ли эти слова серьёзно.

Теперь понятно — да, воспринимать.

Евгений Деменок