В галерее White World до 30 декабря проходит выставка Матвея Вайсберга «Обличчя» — на ней собраны портреты его друзей и знакомых. Кроме этого выставлены циклы Майдан и «А млини все стоять, Санчо!».  Мы совершим экскурсию по выставке с художником. Итак, первый зал, первая работа, автопортрет. Идемте.

Матвей, эта твоя работа – довольно давняя. И есть еще несколько твоих автопортретов. Почему именно этот встречает нас у входа?

—  По чисто формальным причинам, и это кстати, был выбор галреи. То есть, тут есть сочетание случайных-не случайных моментов, и это нормальное явление. Слева — стена без рамок, а справа работы  с рамками.

Что это за Андрей и почему добавлено – «140 лет Малевичу»?

— Это был мой хороший друг. Молодой профессор, нашего Симку принимал на руки при достаточно серьезных обстоятельствах, мы ведь были взрослые родители. Очень легко сказать, сколько я с ним дружил, — сколько Симке  плюс какое-то количество месяцев. Почему Малевич? Наверное, из-за бабочки. Как раз был год Малевича. Я даже забыл, что я так назвал этот портрет. И мистическая вещь случилась: здоровый, молодой профессор угорел от газовой колонки в ванной. Мне бы никогда в голову не пришло, что мой портрет будет служить кому-то последним надгробным. Родные фото моего портрета несли на кладбище, в поминальный обед. Я до сих пор с Андрюшей мысленно разговариваю.

Паша – это Павел Мазай, да?

Да, это Павел Мазай. Он только приехал с Тибета,  был абсолютно в себе и просветленный. На такую шикарную раму разорился.

Шикарная рама. Александр и Тамара Янович – понятно.

— Это Саша и Тома.

Игорь Гольфман.

— Да, Гарика ты знаешь.

Историк.

— И человек, отсидевший 10 лет.

Сколько лет вы знакомы?

— С начала 2000-х или с конца 1990-х. Мы с Гариком очень очень дружны. Достаточно часто встречаемся. Он может мне позвонить: «А давай пройдемся» – они с Бондарем и Женькой Лауэром любят гулять – я к ним иногда присоединяюсь. Гарик – наверно самый большой в Украине специалист по истории евреев, один из самых больших специалистов по иудаике, коллекционер. Гарик – глыба. В каждую пятницу он пишет шабат шаломный пост про Рава Пятигорского, рассказывает какие-то изумительные истории.

Он прекрасный рассказчик, книжку написал хорошую.

— Я знаю, у меня есть его книжка.

У тебя есть портреты на белом фоне и есть — на темном.

— Это не зависит от портретируемого. Это зависит от того, что мне надоело работать на белом. И поэтому: «а давай-ка я буду писать на темном!»

— Или на золотом (киваю я на двойной портрет с сыном).

— Ну, на золотом – это работа вообще отдельностоящая.

Вы здесь играете в шахматы. И эта доска похожа одновременно на башню.

— Может быть. Я об этом не думал.

Расскажи про эту работу.

— Эта работа завершала очень сложный период в жизни. Я тогда заболел сильно. И потом, у меня была такая серия – «3.2.2» – 3-й корпус, 2-й этаж, 2-я палата. Там всякие у меня были букеты, птицы –  в основном все больничное.

Хроника выздоравливающего, да?

— Нет, выздоравливающего – это будет дальше. Но тогда я понял, что стук в дверь был просто предупреждающим стуком, не окончательным. Эта работа для меня была очень важной. Очень смешно, что Симка потом написал – им надо было для Малой академии наук сделать математическую работу. А у меня была мечта – каким-то образом на себя наложить золотое сечение. Вот эта работа Симки идеально легла на золотое сечение: он получил второе место.

Мы движемся дальше — две отдельно висящие работы.

— С шахматами у меня вообще интересная история: мой папа был шахматистом. Это почти бергмановская аллюзия.

А этот портрет, честно говоря, я не помнил вообще, если ты про автопортрет.

И про автопортрет и про аллюзию. Они же не зря висят рядом?

— Потому что «Аллюзия» — это Ирка. Просто я не так часто ее рисовал. Хотя у меня очень много  ее в работах, опосредовано, но портретов – почти нет. И она не очень любит давать на выставку эти работы.

А жанр «портрет жены художника» – он ведь прекрасный. Мы знаем лицо жены Сергея Подеревянского — Лады Миляевой — по его прекрасным портретам.

— У меня есть работы, в которых всё ей посвящено («Двое и комета», например). Работы середины 90-х, целая серия. На мой взгляд, там есть это портретное сходство. Но это — не портреты, по жанру это другие работы.

Родители, условный цикл «Человек, который…».

— Это в основном 1987-1988 годы. Кроме совсем детского портрета – я был тогда 8-классником.

Погоди, ты в восьмом классе так рисовал?

— Да, будучи 8-классником, я умел так рисовать. Доказательная вещь.

Прекрасно!

— Это был первый год, когда нам дали масло для рисования. До этого мы рисовали акварелью, то есть мы были асами (и рисунок правильный, и все остальное). Интересно, напишут ли нынешние студенты такой портрет? Далеко не все, мне кажется. То есть, это такая доказательная штука — про меня, про РХСШ, что это не было чем-то из ряда вон выходящее, это была хорошая работа – у нас тогда ребята писали не хуже. Что было дальше – другой вопрос.

Что касается этой истории — кивок в сторону стены с работами. Папа ушел на небеса в 1988 году. Вот эти  работы – 1987 года. Папа с детства был моей любимой натурой. Во-первых, он всегда читал, во-вторых, его можно было уговорить сесть на стульчик – он себе думал про что-то. Папа и мама были очень важными для меня людьми. Это уже нарисовано после встречи с Ваганом. Это имеет значение — потому что после встречи с ним изменились какие-то мои формальные приемы. Я у него многому учился, я надеюсь, что он у меня – тоже, было взаимное влияние. Но эта встреча была тектоническом сдвигом для меня. Примерно с 1987 года я считаю себя — вот таким. То есть до этого ты – сезаннист, ученик школы, рисуешь хороший мамин портрет. Но я слишком строг, потому что я иногда вывешиваю свои какие-то старые «сезаннизмы», а мне вдруг пишут: «Каким вы, однако, всегда были хорошим художником». Я тут увидел работы 6-летнего Шерешевского – он уже был гениален. Люди идут под дождем, какие-то листья летят, вот так они наклонены. 

Гениальные портреты отца и матери.

— Это — вообще последний портрет папы.

Сколько тебе  было в 1975 году?

Наверное, 16.

Великий портрет.

— Ну да, великий.  Это последний папин прижизненный портрет. Папы не стало через несколько месяцев. Я посмотрел на этот портрет и понял, что рука иногда видит дальше, чем осознание. Папа болел, но никогда никому не приносил в этом смысле никаких затруднений. Ушел в больницу и там остался. Некоторое время после этого я портреты не рисовал, во всяком случае, близких.

Я же еще прошел огромную школу уличного портретирования, что наложилось. Если бы выставил свои уличные портреты, это была бы бомба

Они сохранились?

— У меня осталось их с десяток. Ну просто мы их продавали.

На спуске?

— Я был одним из зачинателей этого движения. Но я был зачинателем не заробитчанства, у нас не было другой площадки, чтобы заявить о своем существовании.

Вообще, это очень смешная история, когда с моей подачи портреты появились на Площади Независимости. Мы ведь начали собираться после праздника искусств на Андреевском. К нам начали приезжать туда какие-то передовые люди из Москвы, из Питера. И меня отправили встречать на вокзал Сергея Арто (Артамонова). Он был очень известной фигурой на Арбате. Возле него назначали встречи. Вот приезжает этот Сергей Арто. Я его встречаю на вокзале. Он вещи бросает и я куда-то его веду. Я, затятый киевлянин, говорю: «Вот София Киевская». А он говорит таким московским говором: «Нет, тут людей малавато». Потом мы спускаемся на площадь, вдруг Арто достает треногу, растяжку с надписью: «Я нарисую всё человечество», какой-то образец. То есть, у него все было продумано в качестве рекламы. И объявление о том, что он рисует портрет за 4 минуты. Почему не 3 минуты, не 5 минут? Портрет стоил 10 рублей, огромных денег тогда. А никто еще не рисовал на улице. И такие все: «Как это?», «А что это?» Я смотрю, уже как какой-то студент слюнявит денежку и говорит: «У меня тут рубля не хватает». – «Это ничего, – говорит Арто басом, – хорошему человеку можно». Я думаю: ну, сейчас будет портрет бомба. И рисует Арто такое себе за 4 минуты. Но к нему выстраивается очередь, а раньше никогда такого не было.

Аттракцион!

— За час он заработал 80 рублей, то есть — нормальные ползарплаты. И говорит: «Ну, ладно. Пойдем». Через неделю на Майдане от художников уже яблоку не было куда упасть – так бывает. У меня с божественными пенделями все нормально. 

Следующая работа. Почему портрет сына ты назвал «Давид»?

— Потому что он стал похож на библейского Давида. Я очень любил гипсы рисовать, в отличие от многих. И я могу сейчас нарисовать  — глаз Давида, ухо Давида, губы Давида, нос Давида – это кайф. Я не очень любил античные маски рисовать – они слишком правильные, а Давида рисовать я очень любил. Вот такой он Давид. Симка — мирный человек.

Но у тебя такая фреска – сознательная. Как ты этого достиг?

— Руками, маслом на холсте. Я пишу на темных фонах. Когда-то я очень этим всем болел.

Портрет Дымшица есть в этом зале и дальше. Это твой друг?

— Да, мы с Эдиком подружились в 1985 году. Сейчас он академик, искусствовед, один из самых известных коллекционеров. Сейчас он участвует в выставке «Футуромарення». Там его Богомазов, его Экстер – у него очень серьезная коллекция. Собственно, ты же видишь портреты. Он и его жена рядом. Его жена – народная артистка Украины.

Это реальный мальчик Давид?

— Это реальный Давид – внук Жени Захарова (украинская правозащитная хельсинская группа, харьковская). Он очень хотел портрет внука. Мы долго как-то не делали, собирались. И потом я все-таки мальчишку этого нарисовал, но все думают, что это девочка и удивляются. Просто у него длинные волосы и сережка в ухе.

Евгений Громов. Почему ты в Жене видишь столько печали?

— Да нет тут никакой печали. Он тут Мусоргский. Я себе представлял Мусоргского, который грешил разнообразными излишествами. Нет, я Женьку люблю на самом деле.

«Береза» – какая непростая работа.

— Мне он тяжело давался. Я еще думал: дописывать или переписывать. Я потом посмотрел. Я немножко лессирнул, чего я давно не делаю. Но он тут фотографировался возле портрета. Не знаю, как жена Бориса отреагировала.

Девушки Юля и Люба?

Юля – это жена Женьки Витошкина. Такой портрет я уже не помню – Женя принес. Он относительно давнишний – 2016 года. И портрет получился портретом вообще: портрет незнакомки, портрет дамы, портрет еще чего-то – этим, мне кажется, у него есть своя какая-то ценность.

Рядом тоже висит портрет незнакомки.

— Все женщины – отчасти незнакомки. Это меня мой друг Олег Соснов попросил нарисовать портрет своей знакомой  Любы.

Очень красиво!

— На ней было синее платье, и мне чего-то захотелось пойти в синее, что я в последнее время делаю редко.

Это какой синий?

— Ультрамарин.

Два портрета с подписью  «Валера»  — это один и тот же человек?

— Один и тот же, с разницей в 15 лет. Это мой друг Валерка Соболевский – врун, болтун и хохотун.

Мне очень нравится твоя вот эта серия – «А млини все стоять, Санчо!»

— Это не доски, видишь? Это отливки с досок. Это я придумал. Даже не знаю, делал ли это кто-то. Потому что мне нравятся сами линолеумы. Во-первых, я с них печатаю, и они мне нужны. У меня есть какая-то тяга к рельефам. 

Следующий портрет – и снова история, которая выглядит как просто портрет женщины. Вангоговщина.

—  Это Галя Алавердова.Причем, об этом портрете я не помнил, хоть убей – он 1995 года. Галя увидела рекламу выставки – а экспозиция была уже практически готова, позвонила и сказала: «Так вот портрет. Неси уже». Уж коли я начал с 1975 года, то, мне кажется, такие вещи важны.

Так. Эта выставка сборная? Из частных коллекций?

— Почти вся. А зачем мне дома Миша Куливник или Борислав Береза – им они нужнее.

«Дымшиц» тоже у Дымшица хранится?

— Конечно. И «Полина», его жена. Катька Лисова, Алена Балаба из Одессы, которая была куратором выставки в Запорожье.

Прекрасный мужской портрет.

— Мишка Куливник, его жена, его сын Михалыч. 

По какому принципу делятся работы в первом и втором зале?

— Здесь работы и одного размера – 50х50, есть работы размера 40х50. 

Мы переходим во второй зал.

Какой Гляделов красивый! Я сюда заглядывала. Я увидела здесь серию про Майдан.

— Да, Майдан здесь остался после предыдущей выставки. Просто Саша  (Александр Янович) попросил оставить, а я не сильно упирался. После белорусской выставки про протест этот цикл здесь и остался. Саша, по-моему, в эту работу влюбился. 

Когда висят все вместе эти работы потрясают. Кроме того, что они — живая хроника Майдана.

Матвей отвечает на звонок и говорит мне: Олеся Джураева везет свой портрет. Выставка живет таким образом — меняется. Матвей включает Первый концерт Мендельсона с оркестром, под который писал цикл «Майдан», мы слушаем и продолжаем двигаться по залу. Портрет сына.

Сколько здесь сыну?

—  Легко посчитать – 2015 год. 9-10 лет. Называется работа «Инфант». Может быть, сделает Лена Животкова когда-нибудь выставку, посвященную инфанте. Я бы на эту выставку дал эту работу.

Егиазарян?

— Боря очень хотел мой-свой портрет. Я пришел и его нарисовал. Боря до сих пор мне говорит: «О, ты меня видишь таким кавказским художником». Такой портрет – архитипический, с одной стороны, а с другой стороны, это очень Боря.

Очень теплый.

Я о Боре очень хорошо говорю – он меня  спас, и все такое прочее.

Молодой Юрий Вакуленко?

— Да,  2014-й год. Такой Юра. Это у него был, по-моему, юбилей, и он страшно хотел портрета. Я его и нарисовал по-дружески.

Портрет молодого Дымщица — сразу видно — будущий искусствовед, коллекционер и академик. Надо выглядеть вот так, чтобы вырасти умным.

Олег Соснов. Похож на юнкера.

— На кадета. Он – киевский тип мальчишек времен Пастоувского, гимназистов старших классов.

А это мой друг Юрка Бутинский – мой тренер по бильярду. Мы с ним дружим очень сильно.

Это — Даша Волк – известная актриса.

Прекрасный портрет! Мне твои женские портреты очень нравятся.

Это Эрфан, знаешь Эрфана?

Нет, вроде не знаю.

Ты не знаешь «Чебурек.Юа»?

Чебуреки знаю, Эрфана нет.

— Это его владелец – Эрфан Кудусов. Прекрасный человек, который кормит всех прекрасными чебуреками.

«Люда»

— Это художница Люда Сохно. По-моему, получился неплохо.

Танечка Критенко – совершенно замечательный человек. Я с ней познакомился на Майдане. Она очень много хорошего делает. Замечательный человек, очень теплый.  Сашка Гляделов – глыба.

• 

• 

Почему у тебя мужские портреты называются по фамилии чаще всего?

— Ну а как? Назовешь ты женский портрет «Критенко» или «Сохно» вместо «Люда» или «Таня»? А Гляделова все знают. Оськин, кстати – очень известный конферансье. «Даша» — Даша Балова – замечательная девочка. Она сделала очень классные проекты: старые номера домов фотографировала, печатала с этими шрифтами майки, книжку издала. У меня даже есть где-то футболка — ул. Ленина, 68, моего дома.

«Марианна».

— Это очень смешная история была. После того, как портрет был готов , звонит мне Марианна и говорит: «Я хочу тебе сделать приятное». Я думаю: что такого приятного хочет сделать мне красивая женщина? Приходит Джулай в мастерскую, надевает резиновые перчатки, вносит кучу самых разных банок и  исчезает. И посл я захожу в свой умывальник, который 21 год покрывался патиной и по которому рыдал бы Фрэнсис Бэкон, и вижу, что она отодрала его. Весь. Я за голову схватился. Я так смеялся. Сейчас умывальник потихонечку засоряется.

Позови меня с перчатками.

— Договорились. — переходим к следующей работе — Лешка Аверин – мой друг. Сейчас я его перевешу, потому что приедет Олеся Джураева.

«Тата».

— Это дочка доктора Марины Довженко, которая нас с Женькой Громовым спасает.

Ваши сердца.

— Да, клапаны, инфаркты.

Это Дима и Мотя. Папа и сын. Это один из немногих заказных портретов, что я делаю иногда.

Я очень люблю и этот портрет – «Мотя». Я когда услышал, что это он Мотя… тезка. То есть я Митя, конечно, но он — тоже Матвей. Если бы в мое время называли Мотей, я бы не выжил. За предыдущую свою жизнь встретил одного Матвея, и тот – наверно Ганопольский или мой дед Матвей Гарцман, погибший на войне. А сейчас мне кто-то сказал: «У нас в классе 5 Матвеев». Просто какое-то нашествие Матвеев.

Тезки, тезки, тезки. Куда отправится «Леша Аверин»?

А, мы же не были с тобой в условном фойе! Мне Игорь Стокоз предъявил претензию: «Ты меня не выставил». Я говорю: «Я выставил, только в начале выставки. Сейчас я заодно и сфотографирую Стокоза».

Это у нас две залы с предисловием?

—Да. Я воспользовался этим пространством  – во-первых, портретов много, во-вторых, галерея это делает. Они всегда используют это пространство.

«Саша»?

Саша Володарский. Знаешь?

Да, знаю. «Ральф».

— С Сашей мы иногда еще и шпилим на бильярде. С Танечкой Критенко и Сашей вместе ездили в Польшу. Со Стокозом мы еще на Институтской, на Майдане познакомились и подружились.

Ральф —  мой очень старинный, очень близкий друг Ральф Ловак. Он оказался в Киеве, будучи еще гэдээровским студентом. Он такой отлчичничек. Его прислали учиться. Он сначала был гражданин ГДР,  сейчас он гражданин ФРГ. Но он живет уже здесь как минимум 30 лет. Мы с ним очень дружим. Он — немец-немец, не то чтобы педантичный — правильный. Такой правильный, что хоть к ранам прикладывай. Меломан, любитель живописи. У нас с ним было тоже множество историй. Когда я сунулся в сквот на БЖ, вся мастерская была залита водой, потому что наверху был пожар. Я понимаю, что мне надо сделать ремонт, а денег у меня ни копейки. Иду к Ральфу и говорю первое, что мне тогда пришло в голову: «Мне сказали, что за 500 долларов сделают ремонт. Одолжи». Он говорит: «Нет, давай я у тебя куплю картину на эти деньги. Он купил у меня картину, а я сделал ремонт. Он мне краски какие-то до сих пор возит для гравюр. Один из самых близких друзей.

«Вика» — это его супруга Вика, мать его двоих дочерей. 

Слушай, мне на выставке самому интересно, я же никогда эти портреты не собирал таким образом. А здесь  получилась какая-то сквозная идея портрета, не очень распространенного сейчас жанра.

Приезжает Олеся, привозит свой портрет. И мы идем его вешать и смотреть на обновленную экспозицию.

Текст: Вика Фдорина