Цикл разговоров из Imagine Point — это работа с реальностью. В разговорах участвуют владельцы галереи, Kyiv Daily и…. гость, мы просто и понятно говорим о жизни и искусстве. О том, как искусство меняет и наполняет жизнь смыслами. Герой первого разговора — художник Алексей Малых. Он — живописец, объездивший полмира. Учитель и куратор половины выставок Imagine Point.
У вас не традиционный «путь художника» — вы не оканчивали РХСШ. Пробовали поступить в архитектурный, не получалось. Почему?
— Рисовать я начал достаточно поздно — где-то в лет 16. До этого вообще не рисовал. Меня направила старшая сестра, которая как раз рисовала с детства. Она уже была студенткой. И я как-то очень быстро заболел этой темой. Начитался книжек о художниках, так в общем, началась моя «игра в художника». Конечно, с моим уровнем подготовки было доступней поступать на архитектурный, чем куда-либо, где конкурс по 10–15 человек на место. Поэтому я и поступал в архитектурный. Почему не поступил? Всякие там происходили штуки: то акварель запорол на вступительных экзаменах, хотя живопись у меня шла лучше всего, на следующий год каких-то баллов не добрал из-за физики-математики (там надо было все сдавать, а в школе у меня с этим было не ахти — я , в общем-то, всегда был гуманитарием), в КИСИ пытался поступить, но там моя прическа не понравилась (это был 1974-й год, за этим следили).
А у вас были длинные волосы?
— Как сейчас, наверное. Потом мне сестра сказала: «А почему бы тебе в Москву не поехать?», — она как раз в Москве училась. Я поступил в Москве в Государственный педагогический институт имени Ленина — институт всесоюзного значения, туда поступали по одному человеку от республики. Конечно, там была мощная профессура, хорошая база. Безусловно, это был классный факультет — он назывался «художественно-графический». Из-за этого названия многие считают, что я окончил графику. На самом деле у меня диплом — по живописи. Я всю жизнь мечтал быть живописцем, поэтому диплом защищал на кафедре живописи. После института были два года армии, в Казахстане. А потом вернулся в Киев.
И вы были тогда в Киеве человеком вне контекста — у вас не было общей тусовки. А что вы оставили в Москве?
— Наш факультет был на улице Госпитальной (это там, где госпиталь Бурденко, «Петровская Слобода», немецкое кладбище, речка Яуза), недалеко от центра в общем-то. Наше общежитие (100 лет этому зданию, наверное, было) — только художественный факультет, там у нас и мастерские были. В общем, роскошно жили. Моя тусовка была в Москве на Малой Грузинской Это была первая выставочная площадка в Советском Союзе, где разрешили выставлять авангардное искусство. Будучи студентом 4-5 курса, я уже робко где-то подсовывал свои какие-то экспрессивные картинки, за что потом получил по башке в институте.
Какой у вас был круг общения в Москве?
— Моя старшая сестра — художница и ее муж, однокурсник, художник, довольно известный экспрессионист Виктор Казарин. Он и был моим учителем вне стен института. Потому что вне стен института я работал гораздо больше, чем в самом учебном заведении. Мы ездили на этюды, писали какие-то портреты, постоянно что-то с ним делали. Он меня и ввел в тусовку на Малой Грузинской.
И вот вы приезжаете в Киев. И что делаете?
— В Киеве тогда была болотистая ситуация, в отличие от московской. Это был 1983-й год.
На Андреевском еще ничего не было. А галерей сколько было?
— Нисколько. Я не помню, когда они появились. Первая частная галерея называлась «Эхо» (там, где центральный гастроном, во дворе). Галереи начали появляться уже где-то в конце 1980-х — в начале 1990-х.
Что вы делали?
— Во-первых, искал работу. Продолжал что-то писать, но, конечно, мастерской не было. Жил с родителями. Около года проработал в средней школе учителем черчения, потом попал в «Дом пионеров» на Борщаговке, вел студию декоративно-прикладного искусства, занимался с детьми батиком. Батик — это тоже творческая штука.
Я хотел попасть в художественную школу, не было вакансий. И тут мне однажды звонят из отдела кадров и говорят: «У нас появилась вакансия директора школы. Приходите». Мне 30 лет. Я отвечаю: «Какой из меня директор школы?!» Мне говорят: «Даем вам сутки на размышление. Если нет, то больше для вас ничего и не будет». Я подумал: ну хоть зацеплюсь, годик поработаю, Пришлось пять лет оттарабанить.
Какая это была школа?
— ДХШ №5 (на Борщаговке).
Вот повезло школе!
— Я (в силу молодого и задорного возраста) там развернул деятельность. Ввел новые программы, по которым до сих пор, оказывается, работают некоторые школы. Мало того, у меня сейчас есть ученица — рассказала, что когда она училась художественной школе у себя в Кривом Роге, учитель объяснил: «Мы изучаем живопись по программе Алексея Малых». Я был в шоке.
В 1990-м году я ушел из художественной школы. Пришел ко мне человек и говорит: «Я ищу вакансию преподавателя». Я говорю: «Преподавателя нет. Есть вакансия директора». Он: «Какого директора?». Я говорю: «Спокойно! Я ради тебя останусь на год, чтобы ты сохранил тот уровень школы, которого мы с коллективом достигли. А потом я уйду».
Мне оставаться в школе уже не было смысла: начались зарубежные выставки, продажи и так далее.
То есть у вас не оставалось время на себя-художника? А этот человек вам понравился?
— Да. Он, по-моему, до сих пор работает директором этой школы. А что касается киевской художественной тусовки…. — конечно же, я никого из художников не знал. Когда пошел работать в художественную школу, познакомился с этим художником (жест в сторону первого зала галереи) — Анатолием Тертычным. Его, по-моему, чуть ли не после института направили работать в художественную школу. Мы с ним тогда подружились: вместе ходили на этюды, делали совместные выставки — то в кинотеатре, то еще где-то. Он меня тихонько перезнакомил с киевскими художниками.
Хотя сам он был не киевлянином, заканчивал Луганское училище, но Академию заканчивал в Киеве, и поэтому, конечно, уже всех знал.
Потом этот уже начался Андреевский спуск — Дни Киева. А ими занималась в основном молодежная секция. Главой секции был Тиберий Сильваши. Он меня заметил, по-моему, на Андреевском спуске. И затащил в молодежную секцию.
Как молодые художники в начале 90-х попадали на Запад? Это были какие-то случайные дружеские связи?
— Просто случайные. Как это произошло у меня. Галерея «Эхо», о которой я уже упомянул, — я с ней сотрудничал, достаточно успешно — продавала мои работы. Тогда вообще все хорошо продавалось. Бывали случаи, когда один покупатель приходил и покупал сразу десять картин. Картин того периода у меня почти не осталось.
Как раз мне позвонили из галереи: «Надо приехать и переписать цены, потому что уже произошли какие-то изменения». Я пришел, хозяйки галереи не было. По галерее ходит двое мужчин: немец, доктор и второй наш, тоже доктор. Спрашивают у сотрудника галереи: «А у этого художника, — и показывают на мою работу, — у него есть большие форматы?». Работник отрывает голову от книжки и говорит: «У него и спросите». Я их увез к себе в мастерскую. Немец у меня тут же купил две работы и заказал, большую — два на три метра.
Немец предложил мне контракт в Германии 50 на 50: я приезжаю, живу в его доме, мастерская в гараже, своя комната, свой душ, он мне покупает материалы все, организовывает выставки, продает (половина — мне, половина — ему) — вот и все условия. В то время это был выгодный контракт. Мнение надо было тратиться на жилье, на питание, на все остальные обустройства и тем более материалы. Я проработал в Германии 12 лет. Челночно, конечно: максимум полтора месяца выдерживал, потом возвращался в Киев — и работал пару месяцев здесь. Потом он мне звонил: «Опять что-то намечается, приезжай». Так я и ездил 12 лет. Правда, при этом мы объездили Европу: и Франция, и Швейцария, и Голландия.
Это были какие-то регулярные выставки?
— Да. И не только в Германии. В основном выставки курировали банки. У них вообще политика отношений к искусству очень благоприятна: человек, покупая картину, предоставляет справки в налоговую или в какую-то там службу и в результате платит меньшие налоги. То есть всем хорошо: и художнику (потому что у него покупают — мотивированы покупать), и тому, кто покупает. И у банков тоже есть какие-то свои тонкости (типа Deutsche Bank, Volksbank — у них всех есть огромные коллекции). У банков есть специальные выставочные площадки. Допустим, у авиакомпании Lufthansa огромнейшая коллекция современного искусства. Когда мне первый раз сказали, что у меня выставка будет в банке, я представил себе нашу сберкассу. Я думал: что за фигня?
Немец мне объяснил: «В хороших банках хорошие клиенты. Это богатые люди, которые любят и покупают искусство». Мы, скорее, продадим твои работы в банке, чем в галерее, потому что гости банком будут приглашены целенаправлено, будет открытие, фуршет, разговоры. Поэтому многие выставки заграницей у меня проходили в банках, и очень успешно.
Все это время вы были здесь одиночкой, другие объединялись в творческие союзы и группы — «Живописный заповедник», и другие.
— Когда я еще учился в Москве, у нас был Казарин, о котором я говорил (муж моей сестры). Он собрал группу экспрессионистов — нас было человек десять, наверное. Назвал он ее — группа «Молот». У нас была очень хорошая история: были очень большие выставки. Одна выставка была в Манеже, мы занимали весь манеж. Мы монтировали выставку примерно неделю. Еще была выставка в ЦДХ, на Крымском Валу — там был целый этаж. То есть это были масштабные выставки. Пару выставок «Молота» я организовал тв Киеве. Это объединение просуществовало несколько лет.
Самый долговечный художественный союз — это, наверное, «Живописный заповедник». Как правило, такие группы существуют не очень долго. Все-таки художники — индивидуалисты, и долго держатся вместе…
Одно время мы собрали такую группу — ее назвали «Труханов остров». В нее входили Лена Придувалова, Леша Аполлонов, Александр Павлов, Анатолий Тертычный и кто-то еще. Мы сделали буквально там три выставки, но как-то оно тоже не прижилось.
А других объединенных… С кем-то я объединяюсь, чтобы сделать какой-то общий проект. В этом году я делал в «Белом Свете» проект с Гией Миминошвили, называлась выставка «Дотик». Такая параллель была — прикосновение в моей фактурной живописи и его фактурная керамика. В таких проектах я участвую.
Можно ли описать основную тему вашего творчества? Что это — «археология», «история искусств»?
— Можно использовать и то, и другое словосочетание. Я — любитель архаики, начиная с каких-то наскальных рисунков. Всегда этим увлекался: у меня много специальной литературы, я исследовал какие-то письмена, все древнее, загадочное, тайное, недосказанное, мистическое, мифологическое — все это меня интересует. Моя жена — филолог, с детства изучала мифологию. Она мне что-то где-то накопает, на ушко нашепчет, я под это засну. Потом приду в мастерскую и начинаю каких-нибудь змеедев рисовать, поветруль и прочие штуки.
Расскажите про «весільні маски» (листаю каталог выставки). Обычно маски связывают с похоронами.
— Ну, они разные бывают. Из Гватемалы я привез маску — она называется «Кецаль». Кецаль — это символ Гватемалы. Это птица, похожая на попугая, но с очень длинным хвостом. И она очень редкая — я ее живьем не видел. У них и деньги называются «кетсали». Эта маска изображает птицу Кецаль. Для чего она сделана? У индейцев майя раз в году происходит праздник, посвященный встрече с испанцами. При этом они не изображают битву, просто вместе какие-то хороводы водят. Индейцы надевают маски птиц и животных, потому что считают, что их племена произошли от животных. То есть там ношение масок не связано ни с погребением, ни с свадьбой, другой ритуал.
Почему эти маски — свадебные? Почему-то. Что-то навеяло. Там нет какой-то сложившейся истории.
А у вас часто сначала должна быть история?
— Может быть. Не знаю. Иногда сам материал, сама фактура подсказывают какую-то тему. Я что-то пишу и вдруг нахожу для себя какой-то новый технический ход. Я потом себе представляю, как можно этот материал или ход использовать в другой композиции, допустим, в нефигуративной. Потому что у меня довольно часто сочетается фигуратив с нефигуративом. Иногда нефигуративная работа (это я избегаю слова «абстрактная», не очень его люблю) — в ней может присутствовать какая-нибудь точка, обозначающая луну или солнце, и человек уже увидит в ней пейзаж. Закрась я эту точку — пейзажа не будет. То есть тонкая грань такая — фигуратива и нефигуратива. Можно мыслить в реалистичном пейзаже, а можно — как абстрактный художник (идти от пятен, каких-то линейных ритмов). Человек увидит и скажет: «Это пейзаж».
Я, кстати, в Германии так все время делал. Потому что если напишешь чистый нефигуратив, немец не поймет, разозлится и уйдет (и ничего не купит). А когда он увидит какую-то полосу горизонта, сверху солнышко, какое-то еще деревцо, немец скажет: «Бляха! Я все понял. Я понимаю в искусстве». И радостно достанет кошелек и унесет работу.
Поэтому я поступал так: писал нефигуратив, но добавлял туда пару понятных элементов.
Ваша живопись — это медитация или путешествие?
— Скорее медитация, потому что я никогда не знаю, чем закончится моя работа. То есть я себе представляю, в каком колорите она будет сделана, какие я использую материалы, но что получится в самом конце, не знаю никогда.
И вас это может даже удивить?
— Бывает. То что я не знаю, как будет выглядеть моя работа, для меня очень важно. Это можно назвать медитацией — хотя бы потому, что весь процесс я делаю больше опираясь на подсознание. А так как я занимаюсь этим делом уже больше 30 лет — руки сами по себе что-то делают. А мозг я стараюсь убирать куда-нибудь в сторонку.
Вопрос о вашей кураторской работе вообще и ваша кураторской деятельности в стенах Imagine Point.
— Было время, когда мы с Андреем Блудовым курировали ленд-арт фестиваль «Весенний ветер». Это продлилось достаточно долго — лет 15. Это находилось сначала около Исторического музея, на Паскотинке, потом там стало тесно и мы перебрались на остров (на Оболони). Там было прекрасно, единственная проблема была — лодочная переправа забирала много денег. Мы, как организаторы, должны были за это все платить.
Потом мы отошли от этого дела. Моя дочь провела пару фестивалей. В Позняках — там тоже какой-то полуостров, тоже было интересно по-своему. Такой кураторский опыт. Допустим, проект «Дыхание земли» — мы провели две выставки на эту тему. Мы с дочкой курировали этот проект, она в то время работала в «М17».
Дочь тоже художник?
— Нет, она как раз искусствовед, куратор. Какая идея была этого проекта? Собрать художников-нефигуративистов, которые вдохновляются землей как стихией (и просто природой) в своем творчестве. Есть формальный нефигуратив (который идет от разума), а когда человека все-таки вдохновляют какие-то природные вещи, стихии и так далее, то возникает неформальный нефигуратив.
«Дыхание земли» — это был роскошный проект. Я первый раз выставил видео-арт. Потом дирекция сказала, что это был самый лучший проект в стенах «М17». И предложили нам сделать второй проект. Мы его начали готовить, но потом всю эту команду в один день выгнали с работы. Они пришли на работу, а их не пустили. Им сказали: «Вы все уволены». И мы сделали этот второй проект в Музее Шевченко, но он уже не был столь масштабным — там пространство другое.
Ваши ученики, кроме того, что вас любят, с благодарностью произносят ваше имя. Кем из своих учеников вы гордитесь?
— У меня есть несколько учениц, которые достигли уже серьезного успеха — сделали несколько персональных выставок. Одна, кстати, здесь выставлялась, — Наташа Колесник — она составляла пару профессиональной и очень известной Лене Придуваловой. До этого у Наташи Колесник было как минимум 3 персональных выставки.
Еще у меня училась Марина Борщевская. Она пришла ко мне уже немножко подготовленная, сейчас она — очень известный пейзажист и публичная личность.
Расскажите об идее парных, рифмованных выставок в этой галерее. Вы открыли Imagine Pointдовольно шумной выставкой Олеси Джураевой и Александра Богомаза.
— Было не так. Первая выставка была групповая.
Точно! И вы в ней тоже принимали участие!
— Да. И называлась она «Другое». Идея была в том, чтобы художники выставили те вещи, которые для них не характерны, особенно это касается техники. Допустим, скульптор выставил живопись + скульптуру, но немножко необычную. Я выставил графические коллажи, которые тоже делаю крайне редко. Было пять участников. Это и было открытие галереи. А потом пошел мой проект «Я не ты» (эта пара о торой вы сказали). Идею вы знаете, да?
Расскажите.
— Идея такова: два художника разрабатывают одну и ту же тему, но совершенно разным языком — и техническим, и пластическим. Первая выставка была посвящена «Пейзажам Киева». Была Олеся Джураева со своими известными киевскими гравюрами. И Саша Богомаз — мне трудно определить его стиль. Это где-то — и фигуратив, и нефигуратив, то есть какое-то интересное сочетание, необычное, ни на кого не похожее. Он тоже называл свою серию «Киевскими пейзажами». Когда я зацепился за эту идею и начал продумывать пары, вспомнил, что «Киевский пейзаж» такой и такой — абсолютно разные. Я созвонился с ними. Оба ответили: «Да, нам это интересно. Мы согласны». Таким образом я и подбираю пары.
Потом была выставка Лены Придуваловой и моей ученицы Наташи Колесник. У Наташи Колесник как раз пошла такая серия работ, которую мы с ней, условно, назвали «Бабушки». Она использовала в качестве исходного материала старые семейные фотографии (бабушки, сосланной на Север, в лагеря). У нее было много таких черно-белых фотографий. На основе их она написала свою серию работ. Лену Придувалову я знаю лет 150. Она очень любит такие сюжеты — люди на автобусных остановках, на рынках — в косынках стоят, какие-то яблоки продают. Я думаю: там — бабушки, здесь — бабушки. Созвонился. Они обе: «Мы согласны». Тем более что они уже были знакомы. Это тоже, кстати, моя кураторская работа — пленэры в Польше. Если раньше у нас были пленэры смешанные (поляки, словаки, украинцы, белорусы), потом локация изменилась — стала совсем маленькой. Поляки мне предложили, чтобы я курировал украинскую группу (максимум 10-11 человек). Я возил на пленэр Лену Придувалову, Лешу Аполлонова и Наташу. Это была вторая выставка.
Тот вариант, который мы видим сейчас: галерея хотела, чтобы у них выставился Анатолий Тертычный. — Алексей Малых поворачивается к Катерине и Алексею Добровольским, — То ли я назвал эту фамилию, а вы сказали: «Нам нравится», то ли позвонил Анатолию, а он говорит: «Можно я со своим учеником выставлюсь?» И получился следующий дуэт.
Следующей будет выставка братьев Крышовских. Абсолютно разные у них вещи: у одного — хулиганская манера в стиле Баскии, второй — тонкий график тонкий, делает интересные левкасы.
И рифмуются тем, что братья. Расскажите, почему вы повесили этот триптих вот таким вот образом — не через равные промежутки, а отступив?
— Не знаю, так почувствовал. Эти две работы — близки между собой. Они диптихом и смотрятся, поэтому я их и сблизил. Третья работа совершенно другая по композиции, поэтому должна быть самостоятельной — и висеть отдельно.
Вам интересно ходить на выставки других художников?
— Конечно. Но я не скажу, что все посещаю, это просто невозможно в Киеве.
А что вам интересно всегда?
— Наверное, что-то такое… выдуманное. Я не люблю мозговое искусство — придуманное, рациональное. Чем оно спонтаннее, чем более оно идет от нервов, тем будет больше мне нравится. Это могут быть разные стили. Это может быть экспрессионизм, минимализм. Допустим, Ахра Аджинджал мне очень нравится. Или Матвей Вайсберг. Это разные абсолютно стили, разные художники, но они трогают, они настоящие, ты веришь в то, что они делают. Или же достаточно агрессивный по пластике, по нахальству Леша Аполлонов, или Лена Придувалова. В общем, мне нравится всякое.
А что вам интересно кроме живописи? Что вас вдохновляет?
— Кроме живописи, я еще делаю всякие инсталляции, объекты. Один скульптор даже мне позволил называть их «скульптурами». Я делаю это в основном из дерева.
Что еще? Музыка, само собой. Я когда-то даже на гитаре играл в любительской группе, но сейчас уже все забыл напрочь. Но могу еще что-то исполнить в три аккорда. Конечно, я люблю классическую музыку и оперу. Книжки читаю.
ФОТО: Алексей Малых, Мария Ярмола, Катя Добровольская
Текст: Вика Федорина
