Алексей Шмурак о жанре «творческий вечер», сочинении песен и музейных проектах.
В начале лета (или конце весны) этого года мы записали интервью с киевском композитором (лектором, сооснователем ансамбля Ensemble Nostri Temporis и фестиваля Гольфстрим, пианистом, саунд-артистом…) Алексеем Шмураком. Оно долго делалось — потерялось, нашлось… Когда было готово, Алексей прочитал и ответил: «Я прочитал текст. Он очень трогательный и искренний, но при этом совершенно безнадежно трагический». Этот старый разговор остался между нами, я рассказываю о нем, потому что он будет всплывать в этом интервью. Совсем недавно Алексей попросил меня взять у него интервью еще раз. Вот эта попытка.
О чем вы хотели со мной поговорить?
— Я хотел бы рассказать о том, какими вещами сейчас занимаюсь. Какую позицию занимаю в искусстве, в коммуникации и тд. С тех пор, как состоялось то самое наше с вами знаменитое неопубликованное интервью, моя жизнь довольно сильно изменилась. То есть внешне — все по прежнему: живу в том же месте, примерно также выгляжу, но при этом мне хотелось бы сосредоточиться на тех вещах, которыми я сейчас занимаюсь.
Чем вы сейчас занимаетесь?
— Я принял тот факт, что мне нужно заниматься музыкой. Еще полгода назад это было неочевидно. Для этого мне потребовалось понять очень важную вещь: в ситуации, когда у меня нет прямого заказа, то есть когда ко мне не приходят и не говорят: «Леша, нужно сделать вот то-то и то-то», я испытываю растерянность. В этот момент включается очень кривое супер-эго, которое говорит: «Леша, смотри: есть же правильная музыка. Такая, такая, такая и такая. Одной из них попробуй соответствовать». Заканчивается это обычно очень плохо — тем, что я трачу силы, инвестирую время, пытаюсь что-то делать, и в результате выходит то, что мне совершенно неорганично. Любая моя попытка, — как артиста, человека, личности, — встроиться в суперправильный формат всегда оборачивается неприятными последствиями. Недавно я понял, что это гибельный путь.
И мой правильный путь – найти свою органику. Теоретически я могу найти эту органику в любом жанре, я даже картину могу нарисовать. Теоретически. И, собственно, найти для этой органики красивую, понятную форму, примерно определить целевую аудиторию, примерно определить партнеров и реализовывать. Но ни в коем случае не пытаться делать так: «Ок. Сейчас в тренде вот это. Давай-ка я попробую стать таким». Это не про меня. Я не умею идеально мимикрировать, я не могу слиться.
Идти не туда, куда все?
— Понятно, эти самые «все» — разные: тут — такие, тут — другие. У меня плохо получается мимикрировать, я слишком странный. Соответственно, я подумал: «А почему бы не попробовать найти свою странную органику?» В последние полгода, начиная с лета, я ее в разных сферах искал, отыскал и сейчас намереваюсь развивать.
Разные странные органики равно странные активности?
— Да, и они очень разные. Я нашел несколько своих рамок. Одна из этих рамок была супер-очевидной. Она началась еще в 2013-м году, когда я начал свой знаменитый проект «истерический дог» – странные песни под аккомпанемент странного, тупого синтезатора. Они действительно странные — странно-жалобные, иногда они странно-смешные, иногда они странно-жестокие. В начале сентября у меня в баре «Дом» был концерт «Веселые песни в Доме».
В этом проекте я понял очень важную вещь: как бы ни выглядело все просто, может быть, даже примитивно, но это — способ коммуникации, при котором я могу прямо обращаться к аудитории. Мне вообще не нужны никакие заслоны. Я сижу за клавишами, я пою, я шучу, я обращаюсь прямо к слушателям, я могу задавать вопросы; мне могут что-то сказать, могут пошутить в ответ – я могу над этой шуткой посмеяться. Это гораздо ближе к стендапу. Правда, у стендапа есть свои очень жесткие рамки. Наверное, нужно найти еще более простую и старую вещь, чем стендап… Ок, это что-то среднее между стендапом, лекцией-презентацией и концертом в стиле кабаре.
Творческий вечер?
— Да, пожалуй, творческий вечер. Мне это не приходило в голову. Я настолько органично себя чувствовал в этом проекте, что понял: нужно копать дальше, нужно исследовать это направление. Следующая подобная реализация будет 18 января в клубе, который сейчас называется 2c1b, бывшей «Метакультуре» на Нижнеюрковской, я проведу там творческий вечер.
Естественно, у меня есть желание попробовать издать этот проект студийно. Люди хотят это слушать, когда им удобно — дома, в машине, когда есть время. Буду думать. Сейчас у меня нет готового решения, но я его найду.
Это одна форма.
Вторая форма – мой экспериментальный концерт в ПинчукАртЦентре под названием «Секретный сад».
Это тоже песенное творчество, это тоже я, но это что-то абсолютно противоположное. Там я использую исключительно чужие тексты. Там я использую много различных фрагментов из классической музыки, музыки из кино. Я беру музыку, вырезаю, обрабатываю, накладываю, к этому, естественно, присоединяю и свою музыку, и под это все дело пою.
Я попытался сделать еще и перформанс во время «Секретного сада», но это оказалось сыро и неудачно. Есть студийный вариант развития этого проекта; над ним я буду работать начиная с февраля. Весной, думаю, он должно выйти.
Ну и – я попробовать реализовать это live – либо визуально, либо перформативно; и тут я намерен с кем-то сотрудничать. Если в первом проекте, в «Веселых песнях», мне вообще никто не нужен, – он просто, что называется, «дайте мне клавиши! Дайте мне микрофон! Дайте мне зал, и я все сделаю», – то во втором проекте, по крайней мере, в live реализации, я на 100% к кому-то буду обращаться.
И третий музыкальный проект, над которым я буду работать, – я его уже почти сделал, но выяснилось, что это была лишь первая ступенька, – в феврале (в апреле была премьера) я написал произведение на стихи Леонида Аронзона «Марши и самолеты».
Это классическая музыка для голоса и фортепиано, 65 минут, ноты, все как полагается: без мультифоников, без скрежета по струнам, без пиления пенопласта. То есть – не авангард, а произведение в духе Десятникова, Кнайфеля, Гаврилина. Я это написал, вроде бы людям понравилось. Потом я понял очень важную вещь: это все еще было сделано как полумера, как компромисс с моим Супер-эго: я попытался сделать правильное академическое высказывание со сложными, глубокими переключениями, то, что можно воспринимать только интеллигибельно: «А, это же ж отсылка к этому. А здесь, значит, он это имеет в виду». По реакции слушателей – оно дважды исполнялось в Нижнем Новгороде в апреле и в Петербурге в декабре – я понял важную вещь: мне наконец-то удалось написать нотную музыку, от которой люди могут получить прямое эмоциональное удовольствие. Раньше у меня этого не было.
Все эти десятилетия, когда я писал академическую музыку с 1993 по 2016 год, – это было немножко «с фигой в кармане». А тут что-то во мне изменилось за последние три года. Я очень много работал с театром (перформансом), литературой, музеем, то есть — с другими сферами. Все это меня изменило изнутри, как будто бы дало мне новую оптику. Я понял, что музыка может быть просто удовольствием, наслаждением, погружением. Те вещи, которые я раньше рассматривал скорее как вспомогательные к сложному, хитровыебанному высказыванию.
То есть ваша музыка перестала нуждаться в «костылях»?
— По крайней мере, я на это надеюсь. И я намерен сделать редакцию этого самого цикла на стихи Аронзона – условно убрать оттуда все хитровыебанное и оставить все прямое, музыкальное, наслажденческое. У меня есть хорошие музыканты, исполнители, которые готовы это сделать. Они в Петербурге и готовы поработать над этим студийно. Сейчас я раздумываю над тем, к какому лейблу обратиться, чтобы ее издать. И это можно будет слушать, как слушают Дэвида Лэнга, Владимира Мартынова, Леонида Десятникова и прочую хорошую так называемую академическую музыку с человеческим лицом. Самое смешное, что буквально эти слова писали в Фейсбуке и Инстаграме люди после нижегородского и питерского исполнения: «академическая музыка может быть человеческим лицом».
После того как я это понял, принял это решение, я осознал, что на самом деле — я хочу продолжать. Я сделаю Аронзона, но потом буду развивать это направление. Это не конец, а именно начало нового пути, раньше этим я никогда не занимался.
Еще есть одна маленькая техническая деталь, которая может быть интересна читателям: поскольку речь идет о записи, микрофон можно расположить не в зале, на расстоянии в сто или пятьсот метров, а совсем близко, и можно использовать те вещи, которые раньше, – когда я писал акустическую музыку, – мне не приходили в голову. Например, микрофон стоит близко к механике рояля и, тем самым, удается создать очень интимное звучание. Сейчас так делают в так называемой modern classical музыке артисты типа Нильса Фрама. То же самое можно делать и в современной академической музыке. Как правило, современная академическая музыка делается для акустического исполнения в залах, в филармониях. Но поскольку все эти детали звучания инструментов можно усилить микрофонами, я смогу все эти штуки использовать и live.
Кроме музыкальных направлений есть и интердисциплинарные. Например, с недавнего времени я совершил открытие: мне нравится делать музейные проекты.
В качестве куратора?
— Нет, в качестве художника, в качестве артиста.
У нас с Олегом Шпудейко, композитором, с которым я постоянно работаю, — он электронщик, я акустик…
У вас есть общий проект, ютуб-канал.
— У нас много общих проектов. Мы недавно реализовали первый успешный проект в том плане, что он существует как объект, можно прийти в помещение, послушать его и что-то понять. Мы его реализовали в Музее современного искусства Одессы. Этот музей посвящен одесскому нон-конформизму, одесской иронии и так далее. Он очень акцентированный идеологически. То есть, там невозможно встретить что-то типа Ротко или Ивана Марчука, там все – хлесткое, жесткое одесское высказывание. Там много внутренней перформативности. Мы для этого музея сделали некую рефлексию в виде арт-высказывания. Мы придумали миф, и в рамках этого мифа сделали три объекта. Один из них – «Невозможные музыкальные инструменты».
Украинская художница Даша Кузьмич, которая живет на Западе, нарисовала иллюстрации. Есть аудио, по которому можно послушать как они звучали. Они выдуманные, фейковые, их не может существовать в реальности. Но они рефлексируют некие мифы из истории Одессы, одесского искусства, Музея, в то же время, отсылая к текущим политическим вопросам.
Также мы сделали очень интересный проект, который назывался ASMR-допрос.
Это видео со звуком, где мы берем приспособления, которые обычно используются для допросов или пыток. При этом мы работаем с ними таким образом, как обычно работают при ASMR, – нежно, мягко. Зрители потом сказали, что им было бы интересно вживую это испытать. Такая BDSM-терапия. И эту линию мы тоже будем продолжать.
Также, недавно впервые в своей карьере выступил в качестве драматурга. Я написал текст — словами и без нот. Актеры его исполнили.
Это заседание «Комитета по защите мира». Поскольку наш проект – рефлексия на тему истории музея, мы в том числе отразили то, что в здании в советское время располагался так называемый «комитет защиты мира». Мы создали миф в духе «Путешествий Ийона Тихого» Станислава Лема.
В каком-то смысле, мы расколдовали для нас еще и эту сторону деятельности. До этого у нас были попытки делать инсталлятивные или просто музейные проекты, но каждый раз что-то шло не так. А в этот раз все пошло правильным образом, и мы ощутили какой-то импульс. Не знаю, будет ли это спойлером, но: в конце января-в начале февраля с очень большой вероятностью пройдет первая реализация нашего проекта в Национальном художественном музее Украины, где мы будем делать аудиоинтервенцию в классическую живопись. Не буду раскрывать детали.
Не спойлер, но анонс?
— да.
Итак, вы работаете со словом. Вы работаете с музыкой, причем разными ее качествами. Вы работаете с предметным миром. Как вы теперь представляетесь?
— В последнее время мне стало проще: я – композитор и саунд-артист. Раньше мне приходилось говорить, что я медиа-артист. Потом я понял, что это абсолютно бессмысленно, потому что медиа-артистом называют тех, кто работает с новыми медиа. Это не про меня. Я сотрудничаю с людьми, которые занимаются новыми медиа, но сам я новыми медиа не занимаюсь. В любом случае я либо делаю музыку в различных ее видах, либо делаю арт-объекты. Все остальные сферы деятельности – я-публицист, я-педагог – вспомогательные, они не определяют мою личность.
Смотрите, моя смысловая конструкция не меняется. Моя «странная органика» называется Kyiv Daily. У вас — разные изводы? Когда вы работаете со словом и пишете музыку на стихи Аронзона, вас это тоже немного меняет. Потом вы складываете другие контаминации, например, музыка плюс звучащая картинка. Каждый раз вы — немного другая личность или нет?
— Личность-то я одна, но при этом коммуникация у меня с аудиторией — разная. Скорее, я акцентирую внимание на том, как я хочу сказать, нежели кто говорит и кому. Условно говоря, я могу написать классическую симфонию. Это будет не очень хорошая симфония, но я продемонстрирую в ней те смыслы, которые я хочу выразить. Но экономически это совершенно неоправданно. Хотя однажды дирижер Владимир Сиренко сказал мне: «Леша, отчего ты не пишешь симфонию?». Я подумал: так ведь никто не заплатит.
В тех формах выражения или в тех формах активности, в которых мне могут заплатить деньги и меня может услышать относительно широкая аудитория, я могу что-то сказать. Получается всегда вопрос – «как». Вопрос «кто» — уже не стоит.
Благодаря моему принятия органики себя в этом году, я отказался от полутора лет безуспешных попыток стать правильным инди-поп-артистом, правильным перформером… Вообще, попытка стать правильным — это cringe. А сейчас я принял, что я – это я: ебанутый, странный, сложный, во многом неудобный.
Помните себя мальчиком, который ходил учиться композиции к Алле Загайкевич?
— Я был тогда подростком, к Загайкевич я попал в 13 лет. Это было очень забавно. Я поступил в десятилетку, в 8-й класс для того, чтобы учиться играть Листа, Шопена и так далее. К счастью, ничего подобного из меня не получилось. Я был бы очень плохим исполнителем Листа, Шопена и всего такого. Одновременно я занимался композицией в детской музыкальной школе. Я поступил по фортепиано к Борису Архимовичу, ученику московского советского пианиста и педагога Якова Флиера. Среди учеников Архимовича есть такие знаменитые пианисты, как Кирилл Звегинцов.
Ну, в общем, я поступил, и мне говорят: а еще есть возможность учиться по композиции. Пришел я на урок, вижу: сидит молодая и красивая женщина. Она мне говорит: «Я мама Кости Товстухи». А мы с Костей принимали участие в конкурсе, Косте тогде было лет десять, мне было 13. Алла Леонидовна говорит: «Покажи, что ты пишешь». А я за лето написал кучу романтического материала. Начинаю играть. Она послушала, тяжело вздохнула и сказала что-то нейтральное. Но на следующий раз сразу принесла мне партитуры и записи — тогда еще на кассетах и CD — Эдгара Вареза, Веберна, Джачинто Шельси. И я такой: «Опа!». По сути, мне устроили ментальное культурологическое изнасилование. И я до сих пор с благодарностью это вспоминаю. Потому что если бы тогда со мной ничего этого не случилось, я еще годами подражал бы Рахманинову, Шостаковичу и подобным вещам, и в консерваторию бы поступил достаточно ортодоксальным композитором. Алла Леонидовна — это было очень полезно.
Писать музыку для вас – это счастье или проклятие?
— Писать музыку – это, прежде всего, форма сексуального удовольствия. Когда я писал на стихи Аронзона, я был в той ситуации, когда я не знал, чем заниматься, у меня не было денег, работы и всего остального. Я помню, как начал писать, а потом очнулся – прошло две недели. Я не понимал, кто я, где я и как я себя чувствую. То же самое касается и «Секретного сада». Люба Морозова сказала: «Леша, спой в ПинчукАртЦентре на выставке, посвященной Борису Михайлову. Я сажусь, открываю audacity, самый тупой аудиоредактор из возможных, и начинаю работать. Потом я очнулся в семь утра и сказал себе: «Стоп! Что это было!?». Это невозможно ни с чем сравнить. Можно, конечно, сравнить с тем, когда ты садишься за сериал, но смотришь ведь сериал пассивно. А тут ты постоянно…
В этом участвуешь.
— Не просто участвуешь, тут ты есть тот, кто это создает, и нет никого другого.
Другая сторона вопроса: сочинение музыки – это дар божий или ремесло?
— Подозреваю, что все-таки — второе. Почему? Даже если человек начинает это как хобби, если он становится артистом, рано или поздно это начинает становится рутинной практикой, как гончарное или кузнечное мастерство. А если это не становится рутинной практикой, если человек все время переизобретает и делает что-то новое, он никогда ничего не добьется. Поэтому — ремесло. Зайдем даже со стороны современной экономики. Если речь идет о композиторе или саунд-артисте, который пишет и выигрывает гранты и резиденции, а сам только симулирует творческую деятельность, то он – ремесленник в плане написания грантов. Все, что находится в экономике постоянно — становится ремеслом.
Такого артиста можно назвать имитатором?
— Он имитатор сочинения музыки, но профессионал в грантоедстве.
Что влияет на композитора, окей, вас невозможно назвать только лишь композитором, — что влияет на человека, который занимается творчеством? Город? Музыкальная традиция? Окружение?
— Это вопрос, который я себе недавно задавал в немного другой формулировке. Ответил я на него примерно таким образом: «Я должен принять тот факт, что я существую именно в этом культурном и цивилизационном контексте». Поскольку мы, народ и страна, очень романтичны, то мы привыкли, как и любой романтик, противопоставлять себя обществу, мол «я — отдельно, я — выше духом», – из-за этого возникает ложное ощущение того, что ты над схваткой.
Недавно я понял: в нашей стране, или шире, — в постсоветском пространстве, есть проблемы с передачей традиции, проблемы с проговариванием тем насилия, проблемы с исторической памятью и прочие похожие проблемы. Условно говоря, я, Алексей Шмурак, который пишет эту музыку, делает песни, проекты…. не мог бы родиться в условной Аргентине или Саудовской Аравии или Южной Корее. Он мог родиться только здесь. Я должен принять этот факт. У меня может быть критическая позиция по отношению к чему-то, мне может что-то не нравиться, но я – кровь от крови, плоть от плоти этого пространства. На самом деле влияет вот это все.
Об украинской музыкальной школе. Существует ли она? Есть ли в ней преемственность?
— Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно больше разбираться в предмете, чем разбираюсь я. Не смотря на то, что я существую в этом контексте, я никогда не пробовал картографировать (определить свое место на культурной карте) себя. И мои текущие музыкальные проекты вряд ли можно отнести к украинской музыкальной школе: тексты русскоязычные, один из проектов реализуется музыкантами в России, остальные два относятся не к академической, а к альтернативной украинской сцене.
Окей, можно картографировать примерно так: есть хорошие украинские группы: «Вивьен Морт», YUKO, Иван Дорн. Вот где-то на подступе к пирамиде альтернативной украинской музыкальной сцены можно определить мои проекты. При этом – парадоксально – чисто технически они могут быть куда ближе к вокальному циклу какого-нибудь студента или педагога из киевской консерватории – но при этом суть высказывания будет ближе к эстраде и альтернативной сцене. Когда я сделал «Секретный сад», мне понравилось, как один слушатель сказал: «Это ретрофутуристический взгляд на Вертинского». Если бы Вертинский насытился всеми смыслами, которые за это время случились, и при этом он сохранил бы свою изломанно ностальгическую суть.
Теоретически все это можно было бы как-то привязать к украинской музыкальной традиции, но мне было бы сложно это сделать.
Да, я посещаю концерты. Например, позавчера я был на концерте Антона Борышевского, где звучало произведение Максима Шалыгина, моего одногруппника, украинского композитора, который живет в Голландии. Я слушал и думал: А на какого украинского композитора это похоже? В какой украинский продукт это входит? Я могу назвать Полевую или Лунева, но и тут сложно — различные акторы украинской академической музыки словно немного друг друга стесняются: не любят и сторонятся. Из-за этого возникает очень странная картина: мы все вроде бы живем в одной стране, но мы все про разное и мы друг друга не очень хотим признавать. Это очень разрозненное пространство, которое не пытается само себя картографировать, выстроить какую-то иерархию. К слову, это то, к чему склонна Россия. Это разница менталитетов, разница мышления, разница сознания. Россия очень склонна к картографии. Даже у Алексея Мунипова, который взял у меня интервью и которое вошло в книгу «Фермата», – это попытка, хоть и очень странная, но картографии.
Устроить каталог?
— Да, каталогизировать, иерархизировать, картографировать и так далее. В Украине ничего подобного не наблюдается. Я не знаю ни одного украинского влиятельного деятеля, который мог бы спокойно, объективно и отстраненно сказать, что у нас есть такие-то композиторы, саунд-артисты, инди-артисты, и они образуют такую-то карту, которую можно представить на таком-то и таком-то мероприятии.
Формально, конечно, фестивали новой украинской музыки проводится – в Вене, Нью-Йорке, – но, к примеру, меня туда никогда не звали, я на этой карте как бы не существую. Можно конечно спросить: «Леша, а ты вообще существуешь в этой карте?» Причем этот вопрос можно задать не только про меня.
Это отсутствие любопытства? Или это такая «другая» традиция, которая все заменяет?
— Насчет традиции не скажу, потому что я ее не изучал. Мне кажется, что коренная причина – нежелание признать себя частью чего-то большего, взять на себя большую ответственность, принять Другое, избавиться от сиблинговых комплексов.
После Майдана и начала войны начало что-то зарождаться, появилось что-то, ориентированное именно на создание локального продукта, на локальную аудиторию и создание локальной традиции. Но все это под огромной угрозой, потому что нет элит, которые способны все это поддержать, нет реальной государственной политики. Скажем, Женя Моляр с Никитой Каданом сделали музейный проект в Кмытове. Но, допустим, судьба их унесет – Никита уедет на резиденцию в Германию, Женя – еще куда-то – и все заглохнет. Угроза того, что скоро все накроется, – она как будто нависает надо всеми и наполняет безнадегой. Я ощущаю этот запах безнадеги.
Кого вы можете назвать своим учителем?
— Если говорить об учителях в буквальном смысле, в системе образования, то Алла Загайкевич оказала на меня наибольшее влияние, она мне открыла принципиально не-школьный курс музыки.
Если же говорить о влиянии через музыку, через проекты, то, касательно академической музыки, моими учителями являются Десятников, Кнайфель, Владимир Мартынов, Павел Шиманьский. Касательно песенной деятельности, то я эту сферу не так хорошо знаю и испытываю влияния не столь осознанно, больше интуитивно. В перформативных же проектах я надеюсь в ближайшее время испытать воздействие хорошего интеллектуального театра.
Учитывая то, что я сейчас по многим проектам нахожусь на низком старте, то, думаю, настоящие влияния на меня еще впереди. Мое предыдущее деконстрирующее интеллектуальное творчество уже исчерпало себя. Мне уже не интересно таким образом коммуницировать. Люди, которые на меня тогда влияли, утратили свое значение.
Сочинитель – это существо политическое? На него влияет политика и повестка дня?
— Да. Но тут вопрос в способе коммуникации. Например, можно поступить как Валентин Васильевич Сильвестров. В 2014 году он написал произведение под воздействием Майдана и начала войны. Он попытался буквально воспринять реальность и, как Державин, написать оду. А можно сделать совершенно иначе. Есть саунд-артист Басинский, который сделал следующую штуку:
Один из его треков – зацикленная запись музыки, которую он написал 11 сентября 2001 года. Он не знал, что это будет. Вроде бы в этой музыке не содержится прямого высказывания, но за счет заданной рамки все приобретает какое-то новое значение. К политике можно обращаться абсолютно по-разному: можно ее воспринимать буквально, можно ее критиковать, можно над ней иронизировать. Можно ее использовать как индульгенцию: «я защищаю такие-то права. Я к такой-то идентичности отношусь». Я часто подобные вещи встречал.
Но я человек не просто рефлексирующий, а импульсивно рефлексирующий. То есть я постоянно переизобретаю себя, свое место в мире. Поэтому для меня сделать фундаментальное политическое высказывание было бы неорганичным и эфемерным – уже бы на следующий день оно показалось бы мне неверным и неискренним. Поэтому у меня нет фундаментальных высказываний ни pro, ни contra.
В то же время, я человек, склонный к иронии. Там, где можно поиронизировать или деконструировать текущий контекст, текущие мемы, текущую повестку, я это делаю, например, как в одесском проекте «Комитет защиты мира». Это близко к тому, что делал Лем в «Ийоне Тихом». Но это именно игры, подъебки, уколы. Это не манифест. Прочитав тот текст, что я написал для «комитета защиты мира», нельзя сказать, что Шмурак за или Шмурак против, потому что Шмурак не за «это» и не против «этого». У меня нет фундаментальной позиции по каким-либо политическим вопросам.
Текст: Вика Федорина
Фото: Филипп Чельцов, Тася Шпиль
