101 год назад родился Иван Елагин. Не мост в Питере, но человек. Поэт из Киева.
1 декабря — день рождения одного из крупнейших поэтов второй волны русской эмиграции Ивана Елагина.
Он родился во Владивостоке, в бывшей Матросской слободке, умер 8 февраля 1987 года в американском университетском городе Питтсбурге, проведя большую часть своей жизни в США. Его дед — легендарный владивостокский журналист, литератор и издатель Николай Матвеев-Амурский, отец — поэт-футурист Венедикт Март, репрессированный и расстрелянный в июне 1937 года в Киеве, а двоюродная сестра — поэтесса, переводчица, бард и драматург Новелла Матвеева. Поздравительную телеграмму Ивану Елагину написала Татьяна Ретивов — издатель, поэт, переводчик, славист, дочь русских эмигрантов-ветеранов «Голоса Америки», правнучка писателя Евгения Чирикова.
Дорогой Иван Венедиктович!
Вот уже больше 100 лет прошло с Вашего дня рождения, с чем я Вас и поздравляю! Мы с Вами были соседями в Нью-Йорке, но я была совсем маленькой, на 9 лет младше Вашей дочки Ляли (Елены) Матвеевой, и вряд ли Вы меня вспомнили бы. Тем не менее, наши пути пересекаются. Моя мама со своими родителями, как и Вы с Вашей первой женой, Ольгой Анстей (Штейнберг), уходили из Киева с отступающими немцами в 1943 г., т.е. бежали от наступающей Красной Армии. Хотя некоторые источники до сих пор ошибочно считают, что вы уезжали на «принудительные работы в Германию», отнюдь нет, вы бежали от Советской Армии в поиске убежища в американской зоне оккупации в Германии, где вы временно осели в лагере для перемещенных лиц Шлесхейм. Вы прекрасно знали и понимали, что попасть в руки НКВД страшнее отступления с немецкими оккупантами. Ибо Вы, будучи евреем по матери, без всяких сомнений уже тогда поставили знак равенства между Гитлером и Сталиным.
Кто нам солгал, что умерла война?
Кто опознал ее среди усопших?
Еще по миру тащится она,
И рядом с ней ее хромой сообщник.
Она идет за нами по пятам
И валит нам на головы руины,
И к пароходным тянутся бортам
Блуждающие в океанах мины.
Она лежит на дне сырого рва
В гранате, как в заржавленном конверте.
Не верьте ей! Она еще жива,
Жива еще, беременная смертью!
Украденную юность доконав,
Она и правду на земле задула.
Еще столетье будут из канав
Глядеть на нас зевающие дула!
О, сколько раз еще из-за угла
Нас оглушат по черепу и ребрам,
Чтоб эти двое, глядя на тела,
Обменивались хохотом недобрым!
Вот и столетье прошло, и Вы правы, война еще жива, и эти «зевающие дула» вновь обрели очертания, «украденную юность доконав». Поэтому мне сейчас особенно по душе Ваши военные стихи, изданные в Мюнхене, незадолго после Вашего пребывания в Шлесхейме, и цитирую я их здесь именно из этого Вашего первого поэтического сборника «По дороге оттуда», вышедшего под псевдонимом Елагин (из стихотворения Блока). Эти стихи созвучны с моим настроением в Киеве, при нынешней российской гибридной войне с Украиной.
Еще в 1939 г. Вы почти сардонически предчувствовали исход:
О, нет ни гнева, ни обиды:
Россия – тень, и сердце – тень,
И все суставы перебиты
У городов и деревень…
Течет исплаканное небо
К чужой стране, к чужим дверям…
То Кремль – гигантская амеба –
Вытягивается к морям!
Рвись, проволока на заставах,
И пограничный столб – вались!
В лесах литовских, в польских травах
Теки, воинственная слизь!
Быть может, выйдя за пределы,
Заполня мир, ты сгинешь в нем,
Ты станешь грязью поределой –
И высохнешь – и мы вздохнем…
Или вот такие сочувственные строки о Киеве:
Там небо приблизилось к самой земле,
Там дерево в небо кидалось с обвала,
И ласточка бурю несла на крыле,
И лестница руку Днепру подавала.
А в августе звезды летели за мост.
Успей! Пожелай!.. Загадай! Но о чем бы?
Проторенной легкой параболой звезд
Летели на город голодные бомбы.
Но необходимо также напомнить, что в декабре 1941 г., в своем цикле «Кирилловские яры», Ольга Анстей первая написала о массовом уничтожении евреев в Бабьем Яру, хотя точное место еще не было известным.
«Чаша последняя. Те же места,
Где ликовала дремотно природа –
Странному и роковому народу
Стали Голгофой, подножьем креста».
Известно, что в Киеве, во время оккупации, Вы «работали на скорой помощи, вывозили раненых из пригородов в больницы», затем, при открытии немцами мед. института, начали «посещать занятия в медицинском и дежурить в больнице». Сами Вы лично не воевали, о чем Вы свидетельствуйте здесь:
За то, что руку досужую
Не протянул к оружию,
За то, что до проволок Платтлинга
Не шел я дорогой ратника,
За то, что под флагом Андреевским
Не разнесло меня вдребезги, –
За это в глаза мне свалены
Всех городов развалины,
За это в глаза мне брошены
Все, кто войною скошены,
И вместо честной гибели
По капле кровь мою выпили
Тени тех самых виселиц,
Что над Москвою высились.
Но слава Богу, что Вы успели спастись в Американской зоне, где оказалось много интересных литераторов и художников Вашего поколения. Как пишет Валентина Синкевич в своем очерке («Иван Елагин и русские художники Америки» Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 260, 2010) о Вашей дружбе с русскими художниками в Америке: «…на всю Западную Германию самым знаменитым лагерем считался находившийся под Мюнхеном Шляйсхайм, где собралось много будущих известных зарубежных литераторов, а «дипийской» столицей стал Мюнхен».
Особенно хочется тут вспомнить о Ваших отношениях с ныне здравствующим художником Сергеем Голлербахом, с которым мои родители тоже давно соседствовали в Нью-Йорке и который до сих пор близкий друг нашей семьи. Именно он стал художником всех обложек Ваших книг, изданных в Америке. Я считаю такое творческое сотрудничество между литераторами и художниками очень важным, и наверно подсознательно вдохновившись Вашим опытом, в своем киевском издательстве «Каяла» всячески пытаюсь оформлять наши издания с обложками местных художников (Александр Ройтбурд, Ахра Аджинджал, Игорь Селеменев, Александр Непоп и др.).
Некоторые из близких Вам художников также писали стихи, и сейчас в моем кругу литераторов и художников такое наблюдается, полтавский поэт и художник Олег Мингалев, например, который одно время был куратором моего «Арт-лит салона Бриколаж», и также одесский поэт и художник Валерий Юхимов, который был один из первых посетителей моего салона. Я уверена, что и известный одесский художник и директор ОХМ, Александр Ройтбурд, также до сих пор пишет стихи. А киевский художник Матвей Вайсберг уже несколько лет подряд, как делится своими воспоминаниями в незнакомом Вам Фейсбуке. Нас всех сплотила эта гибридная война, и мы словно дипишники живем бурной творческой жизнью, вопреки политике, в этаком состоянии напряженной соборности.
И хотелось бы вспомнить в связи с Вами еще одного человека, о котором Синкевич пишет: «Здесь процветала «дипийская» издательская деятельность (одним из мюнхенских издателей того времени был [поэт, искусствовед, переводчик] Вячеслав Клавдиевич Завалишин (1915–1995)». Вместе с Завалишиным Вы начали издаваться в литературном журнале «Грани», который выходил с помощью Народно-трудового союза (НТС) в лагере Менхегоф, именно тогда Вы внезапно решили издавать свои стихи под псевдонимом «Елагин», в честь блоковского Елагина моста.
В это же время, мой отец с родителями и сестрой находились недалеко от Мюнхена, в д.п. лагере Карлсфельд, который как и Шляйсхайм, прежде был филиалом концлагеря Дахау. Отец и дед были сотрудниками НТС, и посещали собрания в Менхегофе. Там же и возникло издательство «Посев», (представителем которого в 80-е годы был мой отец), где многие годы продолжали издаваться эмигрантские литераторы, в том числе и Вы и другие авторы Вашего круга, все они «идущие по дорогам, / Оставленные на произвол звезды».
Именно Завалишину Вы посвятили эти трогательные стихи, знаменитые своими последними строками:
Уже закаты буйствуют по кленам,
Уже дрожит святая гладь чернил,
И сердца предосенние знамена
Необоримый ветер накренил.
И сердце снова выдумками бредит,
Но день пройдет, как проходили все,
И тот же самый грузовик проедет
По асфальтированному шоссе…
Оставлю дом. Стучаться буду в сотни
Чужих дверей, но дома не найду,
И где-то в самой грязной подворотне
Мне суждено споткнуться о звезду.
Мой скудный мир! Он обернется щедрым,
И станет на мгновение видна
Береза, захлебнувшаяся ветром,
Возникшая из черного вина.
И в память мне листвой она ворвется,
И детством, и оконцем, и крыльцом,
И крышей, и бревенчатым колодцем,
И матери исплаканным лицом.
И прошумит родительским порогом:
«Мой бедный сын! Тебя зовут сады.
Мой бедный сын, идущий по дорогам,
Оставленный на произвол звезды!»
Татьяна Ретивова
г. Киев
