В конце сентября в киевской филармонии прошел концерт, который  баритон Андрей Бондаренко и дирижер Виталий Протасов «сочинили», — сложили программно на двоих. Обаятельный и умный дирижер Виталий Протасов управлял великой (и попсовой) классикой в полупустом зале. Кажется, в этот день он был счастлив.

В тот вечер прозвучали  сочинения Сергея Прокофьева (Симфония номер один и Сюита из музыку к кинофильму «Поручик Киже»), Дмитрия Шостаковича (Сюита из музыки к кинофильму «Гамлет») и Модеста Мусоргского (знаменитый вокальный цикл «Песни и пляски смерти» в оркестровке Шостаковича).  После концерта вдохновленные музыкой зрители поняли, в чем трагедия принца Гамлета, а в ноябре начнется новый цикл, и другое творческое партнерство:  Виталий Протасов — Валерий Соколов. Что будет дальше — рассказывает дирижер Виталий Протасов. 

Что для вас музыка? У Чайковского с музыкой всерьез началось с оперы, впервые услышав, он почувствовал свое призвание. Как это было у вас?

— С детских лет, самых ранних. Но в детстве не воспринимаешь это как что-то особенное, просто —тебя сопровождает музыка. Потом в какой-то момент понимаешь, что нужно вырываться из под маминого влияния. И тут возможность – музыкальное училище в другом городе. И я уехал.

Ваше музыкальное училище было в Симферополе?

— В Симферополе.

А вы откуда?

— Из Севастополя. А потом идет все по сценарию, потому что ты понимаешь, что тебя не удовлетворяет то, что умеешь. Надо двигаться дальше. Развиваться. И ты все время ищешь путь. Так что музыка — это даже не пафосная необходимость – «я без музыки не могу». Она — это возможность двигаться вперед, наверное, способ совершенствования. В моем понимании, цель –  это самосовершенствование, возможность делать что-то лучше. 

А почему именно дирижер? У вас семье были дирижеры?

— Нет. Мои родители инженеры, профессионально от музыки далеки… Но  увлечение  музыкой было у папы: пел, играл на разных инструментах. Специального ничего не было. А дирижирование… по первому образованию я народник, причем в народники я пошел «по приколу». Предлагали —  на скрипочке… То есть как, — ребенок приходит в музыкальную школу,  сдает вступительный экзамен, а у меня до того уже был музыкальный опыт — два или три года пения в хоре. Скорее, два года. Я был солист, с замечательным дискантом. Пришел в музыкальную школу…. таким — царем. Все прибежали: «Давайте его на этот инструмент, давайте на этот».  У нас в классе было много скрипачей и пианистов, и тут мне предлагают народный инструмент. Такой был стеб с моей стороны: «Я — вот, не такой как все». 

Потом, когда начал осваивать то, что выбрал, понял, что возможности этого очень ограничены. Даже на гитаре учился. Современная гитара – инструмент богатый, но то, чем я занимался на классической гитаре – в силу советской ограниченности репертуара, было не очень интересно. В те времена существовал маленький набор пьес, который писали в основном исполнители-инструменталисты, поэтому качество музыки было не очень высокое. И эта ограниченность заставляла смотреть по сторонам. 

Дирижирование всегда было чем-то особенным, чем-то, окруженным флером, романтикой. Когда начал погружаться в это глубже, понял, что тут границ нет вообще. Это больше всего подтолкнуло. 

И еще интересно, может быть, это тоже особенность старого образования: всегда нужно было искать что-то глубже, что-то где-то там еще, а дирижирование – всеобъемлющее, надо обладать знаниями, всеми — теми, этими, и этими. Искусство, фольклор, физика, химия — все сферы деятельности человека тут необходимы. Дирижирование, конечно, притягивало еще и этим.

Так вы все время и выходите за рамки «просто дирижер» — у вас устойчивые профессиональные, партнерские отношения со скрипачами и композиторами. Это другая территория для вас?

— Ничего другого, это тот же путь самосовершенствования. Все солисты, и все, с кем я сотрудничаю и, надеюсь, буду сотрудничать в будущем, все они – люди, у которых я могу чему-то научиться.  Интересно фишку отставить как можно дальше. И я рад, что сотрудничество часто делает нас близкими друзьями. 

В идее концерта с Андреем Бондаренко – та же цель?

— Андрей всегда меня привлекал тем, что он — особенный. Я его знаю давно. Он закончил консерваторию, потом начинал петь здесь, в филармонии, потом уехал в Питер. Как правило, вокалисты, которые приходят в филармоническую среду, говорят: «О, давай сделаем концерт с ариями Верди». А я им отвечаю, что существует море музыки, которое не исполняется, но музыки интересной не менее, чем оперные арии. Может быть более интересной, глубокой, более насыщенной по эмоциям, по мыслям, по переживаниям. Мы с Андреем делали как-то совместный проект. И я предложил: «Давай что-то споём с филармоническим оркестром». И он ответил: «Давай какой-нибудь симфонический цикл». Сказал то, о чем я думал. У певцов есть свои важные профессиональные цели. Например, для баритона цикл «Песни и пляски смерти» Мусоргского – это серьезная цель в жизни. Потом Андрей предлагает Сюиту Прокофьева из музыки к кинофильму «Поручик Киже». Это очень редко исполняемая музыка, но в ней есть что-то особенное.  Дальше выпадает определенное количество репетиций, и ты, зная оркестр, понимаешь, сколько нужно репетиционного времени, чтоб сделать все качественно. И если есть произведения, новые для оркестра – получается, что нужно время, которого нет. Так в программе этого концерта возникла первая симфония Прокофьева. Она репертуарная, но исполнительски сложная очень. Прокофьев особо не обременял свое сознание тем, что где-то что-то нужно  удобно написать. И Шостакович – я хватаюсь за любую возможность сыграть его «Гамлета». Само переживание этой музыки многого стоит.

У вас бывают моменты рутины? Вообще дирижеру бывает все равно чем дирижировать?

— Не бывает. Это же ужасно! У меня, может быть пару раз было, когда я дирижировал произведения, которые ну…. надо было продирижировать. Это больно очень, поэтому стараюсь этого не делать.

Что еще из репертуара 1930-1950-х годов, когда писали более-менее одинаково разное,  хотелось бы проиграть? Более того, что нестыдно было бы играть?

— Я мечтаю, но пока не получается, сыграть Николая Мясковского. Хоть какую-то его симфонию, потому что эта музыка удивительная!

У нас его в репертуаре вообще нет?

— К сожалению, нет. 

Надеюсь плотнее заняться украинской музыкой тех лет. Сейчас просто появились другие увлечения: вдруг возник Бетховен, вдруг возник Гайдн, вдруг возник Моцарт. Возникли в том смысле, что они сейчас перерождаются. И это сейчас меня очень захватывает. 

В традиционном оркестре, которым вы руководите, музыкантов отучивают быть солистами. В оркестре  отношения иерархические, все понятно, все предсказуемо. Когда-нибудь интеллектуальные сложные роботы смогут заменить оркестровых музыкантов?

— Нет. Это, кстати, вопрос перерождения  Бетховена, Моцарта и Гайдна. Они писали музыку для оркестров небольших и та активность, с которой играл каждый музыкант, была на вес золота. И сама их музыка писалась не для оркестра иерархического, а для оркестра солистов. Я в этом абсолютно убежден и когда у меня бывает такая возможность, я пытаюсь из оркестра добыть эту вещь: чтобы каждый был звездой, хотя бы на миг, чтобы эта музыка игралась как импровизационная музыка. Когда оркестранты начинают это чувствовать и понимать, тогда воздействие того, что происходит на сцене — ошеломляющее.

Как вы этого добиваетесь?

— С большим трудом. Я стараюсь всегда, добиваюсь редко, нужна системная работа, чтобы добыть это. 

Арнонкур писал (я часто цитирую его студентам), что когда он учился в консерватории  (сначала он был виолончелистом), педагог по специальности, чтобы дать ему возможность приблизиться к шедеврам, подобным концертам Дворжака или Шумана… давал ему барочную музыку как корм: «Потренируйся на этом». Он в библиотеке вычитал по поводу реакции на исполнение музыки, кажется Баха, что «публика падала на пол от экстаза, рвала на себе одежды». Николаус Арнонкур в классе играл какой-то барочный концерт, педагог объяснял, как играть, он  увидел в этом объяснении пустоту,  абсурд и начал самостоятельно погружаться в барокко и открыл для себя мир правдивого воздействия.

Это может новое прочтение укладываться в рамки филармонического оркестра?

— Это должно укладываться. Сейчас это — миссия. Людей надо вернуть к правильному пониманию, потому что музыка должна (не может — должна) так воздействовать. Музыка — это  не просто фон для  переживаний. Мы очень законсервированы. Исполнение музыки барокко в романтической манере нас больше и больше консервирует. Прогрессивный музыкальный мир так давно уже не играет. 

По-моему, это вообще была задача всех времен, нотный текст – это как цифровка для джазового музыканта, на пульт кладут – вперед, импровизируй. То же самое должно произойти и с классической  музыкой. Сейчас миссия дирижера – воспитать таких оркестрантов. Чтобы каждый оркестрант понимал, что музыка— это кайф. Это настоящее сотворчество. Мы — не исполнители, мы соавторы.

Как этого добиваться? С руководителями групп?

— Конечно. Начинается все с лидеров. А так же детальная работа над текстом с учетом накопленных знаний исполнения подобной музыки – книги, записи, концерты.

К какому типу дирижеров вы себя относите, от диктатора до демократа?

— Думаю, что у меня что-то и диктаторское вылетает, потому что диктаторство… это же слабость. Это  когда человек не может увлечь своими идеями. Дирижер должен, обязан увлекать, потому что уровень оркестров в мире очень высок, оркестранты сами могут что-то предложить, порой более интересное. Если у тебя это не получается, ты начинаешь оркестрантов одергивать – здесь вместе, здесь не вместе. «Не вылазь» – это уже диктаторство. Это путь в никуда. Кто-то, впрочем, диктатор специально, кто-то на этом строит всю свою карьеру. А демократия – это же самое главное: «мы друзья – мы все соавторы, давайте соберемся и что-то такое невероятное сделаем». Вот это — цель. Мне бы хотелось быть таким дирижером.

Как выглядит ваш ежедневный дирижерский труд?

—  У меня сейчас рубикон в жизни. Я ушел из Филармонии и стал self-emploer. Поэтому я сейчас пытаюсь урегулировать свою жизнь… Это надо было сделать лет 15 назад, тогда смелости не хватило, так что сейчас — состояние смелости. Раньше я был менеджером со стабильной зарплатой, с бюрократией, со всем… А сейчас мой день начинается с партитуры.

Теперь вы сами определяете свою занятость, свои концерты. Можете назвать пятерку ближайших концертов?

— Ближайший концерт будет в Филармонии. Мы продолжаем цикл с Валерием Соколовым. В этом сезоне мы с ним делаем пять концертов. В первой программе были три концерта Евгения Станковича. Это программа Валерия (Соколова), он чувствует очень сильное тяготение к этому автору. Один из концертов ему (Соколову) посвящен. 

Камерные произведения Евгения Федоровича я дирижировал еще в ансамбле современной музыки, когда с Сашей Щетинским (Александр Щетинский — композитор, — прим. ред.)  была активная деятельность в этом направлении,  а симфонического — не доводилось. Поэтому мне интересно было в это погрузиться, а Валерий Соколов это делает как-то по-особенному. Потом будет концерт в Одессе. Тоже с моим хорошим другом, он сейчас восходящая виолончельная звезда Алексей Шадрин. Учится у Горохова и у Гари Хоффмана в Германии. Мы будем играть симфонию-концерт Прокофьева и его же 7-ю симфонию. Потом концерт в Харькове. В этом году в Харькове  я делаю цикл  —  250 лет Бетховену. Банальная идея, на поверхности лежит, но это же тот кайф, о котором я говорил… Я там работаю с Молодежным оркестром «Слобожанский». Они это воспринимают с удовольствием, им интересно. 

Перед концертом слушателям нужно рассказывать: что именно они сейчас услышат? 

— Я мечтаю вести концерты сам. Если дирижер будет поворачиваться лицом к  публике и рассказывать,  не про главную и побочную партии, а другое – человеческое, занимательное, то что слушателя введет в состояние пребывания в той эпохе, прямо в концертный зал – на премьеру этого произведения – это лучше подготовит восприятие слушателя. 

Немного человеческого.

— Мне хочется попробовать двинуться в этом направлении. Я думаю, это необходимое просветительство. Все-таки дирижеры обязаны быть педагогами публики. На них лежит эта миссия. И дирижеры должны чувствовать ответственность и стараться что-то сделать. 

Вы испытываете какой-нибудь особый сентимент к какому-то киевскому, украинскому фестивалю?

—Думаю, что ко всем фестивалям нужно испытывать сентимент, тем более их в Украине все больше, и качество их очень сильно растет.